Альпинисты Северной Столицы  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

У ЛЕДЯНОЙ СТЕНЫ

ГЛАВА   I

ПЕРВАЯ  РАЗВЕДКА

27 августа

Раненько утром, к семи часам, все уже были готовы к выступлению. Москвин со своими товарищами должен был отправиться направо, я с своей группой — налево, Петя и таджики снова вниз, на вторую базу.

В нашей группе нас было четверо — я, Воробьев, Сережа Ходакевич и носильщик Юсуп. Стах Ганецкий и Недокладов отправились с группой Москвина.

Снова много забот доставили нам наши винтовки: оставить их без всякой охраны в таком большом количестве (девять штук) на глазах у наших носильщиков мы не решались, настолько мы им все-таки не доверяли.

Вот почему в конце концов решили винтовки спрятать, а для этого обождать, пока носильщики уйдут вниз. Это задержало наше выступление на целый час. Мы тронулись только тогда, когда носильщики исчезли за ледяными холмами ледника. Воробьев и Ходакевич отнесли винтовки метров на сто по леднику вверх, запрятали их хорошенько под камнями и замели все свои следы к этим камням. В таких условиях приходилось работать!

Наконец мы тронулись.

Сначала дорога пошла вверх по крутым камням и скалам, наваленным по обоим берегам высохшего русла горного ручья, стекавшего с каменной вершины, возвышавшейся над  базой. Самый ледник Москвина шел ниже и представлял собою обычное нагромождение грязных ледяных гор и холмов, покрытых камнями и щебнем. Москвин говорил нам, что нужно держаться русла этого потока до тех пор, пока он не исчезнет в скалах, а затем должно было открыться большое днище высохшего озера, — совершенно ровная площадка, покрытая мягким песком. Но эта площадка, по его словам, должна была появиться не раньше, чем часа через полтора после выхода с базы.

Мы ошиблись немного в направлении. Так как нам надоело двигаться по руслу ручья, перелезая с камня на камень, мы взяли чуть в сторону, ближе к руслу ледника, и скоро оказались между ледниковыми массами и высокой насыпью из мелких камней.

Одинаково трудно было идти по пересеченной поверхности ледника и взбираться на каменную осыпь. Мы предпочли все-таки последнюю.

На осыпь мы поднялись, помогая друг другу, подталкивая и поддерживая друг друга в крутых местах, потому что она сплошь была как будто из цемента.

Зато, когда мы взобрались на гребень осыпи, оказалось, что она так же круто опускалась по ту сторону, и внизу перед нами действительно открылась площадка, о которой говорил Москвин. Это было совершенно ровная площадка в хорошие полкилометра, если не больше, длиною и метров триста в ширину. Она была со всех сторон закрыта каменной осыпью, а посредине ее громоздились большие скалы, порыжелые от времени и дождя и расколовшиеся от старости.

Мы бегом пустились вниз и с наслаждением пошли по совершенно ровному днищу, едва прикрытому мягким песком. Это была площадка № 1. Москвин говорил, что впоследствии будет еще более красивая площадка
№ 2, где будет плескаться небольшое озерко и зеленеть шелковистая трава.

Но до этой второй площадки нужно было еще дойти. Площадка № 1 скоро окончилась. Перед нами открылась маленькая узенькая ложбинка, сплошь заваленная большими камнями, по которым нужно было теперь выбираться опять на осыпь и потом» на лед.

Но  вот  мы  прошли  узенькую  ложбинку,   потом  — снова по гребню осыпи и наконец подошли к пункту, откуда нужно было опять спускаться вниз на лед.

Осыпь упиралась дальше в сплошное нагромождение ледяных масс Москвинского ледника.

Весь ледник расстилался теперь перед нами. Он уже утерял свой прежний грязно-бурый цвет и был весь из блестящего льда, посреди которого только длинными черными змеями вились две или три большие морены. Но пространство до морены представляло собою дикий хаос ледяных громад, этот дикий хаос шел на несколько километров вверх по леднику.

Никакой надежды не было пробраться по этому хаосу, если бы мы хотели идти дальше вверх. Во что бы то ни стало надо было спуститься, чтобы попасть на морену. Для этого во всяком случае нужно было перейти хотя бы первую часть этого ледяного хаоса, отделявшего нашу осыпь от первой морены. А с той стороны ледника, по противоположному склону горного ущелья, как будто нарочно поддразнивая нас, вилась на протяжении всего ледника, на сколько хватал глаз, совершенно, ровная терраса, перемежавшаяся иногда небольшими размытыми логами, покрытыми песком и камнями. Как было бы хорошо идти по той стороне!

Но та сторона была далеко, — больше двух километров ледникового пространства отделяло нас от этой террасы. Пока что нужно было идти вниз к первой морене.

Скрепя сердце мы пошли.

Самое трудное было движение по льду: вверх — на ледяную гору, вниз — в ледяную пропасть, направо — узеньким ледяным коридором, налево — через ледяной мостик и снова — на ледяную гору и снова — в ледяную пропасть. Знакомые с хождением по ледопаду товарищи могут себе представить это удовольствие.

К двум часам мы все-таки остановились. Очень устали. Остановились позавтракать и вместе с тем обсудить дальнейший путь.

До морены оставалось уже немного. Но тут появилось новое сомнение. Прямо перед нами, вверх по леднику, подымались остроконечные ледяные скалы и иглы. Несколько дальше за ними высилась неизвестная  вершина. У ее подножья ледник разветвлялся; один рукав шел в том же направлении, каким шли мы до сих пор, несколько отклоняясь влево; другой рукав резко поворачивал направо, в свою очередь разветвляясь на два рукава: один — короткий правый и другой, загибавший куда-то за вершину левее. Как раз в развилке этого правого рукава подымалась ледяная стена, к которой мы стремились, и на ней, на высоте почти шесть тысяч метров — фирновое плато, на котором громоздился сам пик Сталина.

Вид на пик Сталина с ледника Москвина.

Отсюда вытекала необходимость немедленного разрешения вопросов: как мы пойдем дальше, куда идет морена и есть ли какой-нибудь проходимый путь к ледяной стене?

Чтобы разобраться во всем этом, я решил послать Ходакевича вверх по леднику — к ледяным иглам и скалам. Ходакевич побежал так, как был, в трусах, захвативши только один ледоруб.

Володя Воробьев тем временем принялся готовить чай. Я наблюдал в бинокль за Ходакевичем. Вот он пробежал уже ледяное пространство, отделявшее нас от резкого  подъема вверх,  вот он  подбежал уже  к ледяным скалам, но дальше стоп!

Сталь ледоруба заблистала на солнце. Ходакевич с размаху рубил ледяные ступени для того, чтобы пробраться к ледяным иглам и оттуда поглядеть: есть ли дальше дорога?

Вот он уже наверху. Вот спускается вниз и снова повис над бездной на тех же ступенях, которые перед тем рубил.

Через пятнадцать минут он вернулся и принес печальную весть о том, что наверху перед ним открылись новые зияющие пропасти льда и что пути ни направо, ни налево нет: опять пропасти, опять скалы, а морена круто уходит направо.

Единственное утешение было то, что под вершиной, в которую упирался наш ледник и у которой он разветвлялся на правый и левый рукава, был путь по камням; добравшись до подножья вершины, можно будет потом пройти по ним к правому леднику и потом к ледяной стене. Вот почему мы решили отказаться от своего намерения идти к морене и через льды и скалы пробраться к подножью стоявшей на пути вершины. Для того, чтобы миновать иглы и скалы, мы решили вернуться немного назад влево, к другой каменистой осыпи, которая тянулась от вершины большим отрогом. От осыпи, с которой мы спустились на лед, ее отделяли новые громады льда Москвинского ледника, направлявшегося прямо к востоку.

Через час с лишним мы пробрались-таки через ледопад и поднялись на каменную осыпь.

Эта осыпь так же, как и первая, имела двухсторонний скат — один скат шел к ледяному хаосу, другой опускался на искомую нами площадку
№ 2, о которой рассказывал Москвин. Эта вторая площадка была гораздо шире, чем первая. На ней действительно плескалось маленькое озерко, и опять-таки посредине возвышалась огромнейшая каменная скала. Эта площадка была настолько ровна, что Москвин назвал ее «Теннисной площадкой». Под этим названием она у нас и осталась.

Но мы не хотели сейчас спускаться к площадке. Нам важно было как можно скорее пройти к подножью каменной вершины.

Картина, которую мы увидели сверху, невольно толкала нас на то, чтобы двигаться в правую сторону, к разветвлению правого рукава ледника.

От подножья вершины правый рукав ледника шел более ровным и более доступным путем, и, казалось, совсем близко от нас подымалась ледяная стена.

К ней именно лежал наш путь, ибо по ней, может быть, было возможно, — этого мы пока еще не знали, — подняться на ледяной гребень хребта Петра Первого, к которому мы так долго стремились.

В четыре часа двадцать минут мы остановились на небольшой площадке у подножья встречной вершины.

Идти дальше не хотелось после тяжелого путешествия по льдам и камням.

Чтобы использовать оставшееся время, я и Воробьев решили дойти до самого места, где основной ледник разветвлялся на два, — надо было ориентироваться в дальнейшем его движении. Правый рукав разделялся в свою очередь одной: полудугой подходил к подножью ледяной стены и затем уходил в тупичок. Тупичок этот нужно было исследовать. Другой полудугой рукав ледника огибал вершину и скрывался за ней.

До поворота мы добрались только через час.

Тупичок, куда поворачивал правый рукав, был теперь перед нами. Чтобы до него добраться, нужно было перейти ледник, отделявший нас от ледяной стены, и затем подняться по ледничку вдоль стены до конца тупика. К концу тупика ледяная стена резко снижалась и образовывала как бы перевал на противоположный склон ущелья. Но все надежды на то, что в конце тупика откроется какая-либо возможность перевалить через стену, оказались тщетными. Правда, там подымалась уже не ледяная стена, а каменная, но от этого была не легче. Напрасно мы в бинокль старались изучить запиравшую тупик стену. Если бы и удалось подняться по крутой осыпи каменного склона, то на самом верху мы встретили бы голые скалы и утесы, преграждавшие дальнейшее движение. А между тем перевал представлял большой интерес. Во-первых, с вершины каменного гребня можно было поглядеть на ту сторону ледяной стены; возможно, что там  могли открыться фирновые поля, по которым в свою очередь можно было бы, — это во всяком случае не было исключено, — взобраться на снежное плато. Стена, таким образом, была бы взята... Наконец, с каменного гребня мог быть путь на ледник Турамыс, что тоже представляло определенный интерес. Я утверждал, что, по всей вероятности, там лежит путь на фирн и плато. Воробьев, наоборот, говорил, что такого пути не будет, а будет крутой зубчатый скат на ту сторону и что потому этот путь ничего вообще не даст. Мы очень долго спорили и наконец побились об заклад на бутылку коньяку. Каменный гребешок, замыкавший тупик, мы назвали поэтому «коньячным «перевалом». Обследование его мы оставили до более лучших времен, а пока обратили внимание на направление основного ледника. Но и тут мы увидели мало хорошего.

Ледяная стена на леднике Москвина у подножья пика Сталина.

Основной ледник шел в восточном направлении, несколько отклоняясь влево, и запирался таким же тупиком, как и правый рукав, с той только разницей, что этот тупик представлялся еще более недоступным. Справа продолжала подниматься ледяная крутая стена, с которой все время сыпались лавины. В глубине стена эта подымалась еще выше, по существу представляя собою уже стену хребта Академии. Плато, венчавшее справа ледяную стену, кончалось, и вместо плато подымался просто зубчатый гребень и снежные пики. А слева открывался такой же каменный гребешок, каким кончался и правый тупик, не менее крутой и не менее скалистый наверху.

Весь ледник в целом представлял собою замкнутый цирк, типичный для всех ледников этого района.

Для разведки того, что мы видели, было достаточно, и потому мы повернули назад. Вопрос о том, как мы пойдем: по правому тупику или по основному леднику, — решили отложить до завтра.

Опять ушел у нас целый час, пока мы добрались по камням к месту нашей ночевки. Палатки были уже разбиты, ужин готов, и товарищи дожидались нас, чтобы приняться за еду.

За ужином решали, куда пойдем завтра. В конце концов решили двигаться по основному леднику, оставив исследование правого тупика до времен, когда по нашим следам сюда подойдет группа Москвина.

28 августа

С утра стали собираться в путь. Так как пункт, которого мы достигли, являлся поворотным пунктом и нам предстояло после исследования основного ледника еще вернуться к этому же месту, чтобы начать исследование левого ответвления ледника Москвина, мы решили оставить здесь часть запасов продовольствия и с облегченным грузом двигаться сначала направо к тупику и затем — по основному леднику. Носильщик был не нужен. Мы решили отправить Юсупа обратно. Это тем более нас устраивало, что мы могли ему поручить добраться до базы № 2, помочь оставшимся там товарищам в транспортировке грузов на третью базу и известить Бархаша, если он к этому времени вернется, ускорить его приход на третью базу.

Около восьми часов утра провиант был уже распределен и разделен, прикрыт брезентом, и Юсуп готов к отправке. Он был и доволен и недоволен. Доволен тем, что не придется  идти  в горы, во льды и снега. Недоволен потому, что приходилось возвращаться одному, хотя и налегке. Я его утешил тем, что дал ему свои меховые перчатки. Они ему очень понравились, и он немедленно надел их, хотя было тепло и день обещал быть даже жарким,— да и шел Юсуп вниз, а не наверх. Через несколько минут он исчез за ближайшими скалами.

Мы остались теперь втроем. С облегченным грузом идти было гораздо проще и легче. От места нашей стоянки мы сразу же спустились на лед и, миновавши несколько метров ледопада, скоро выбрались на середину ледника, где путь был ровнее.

Черная морена вилась длинной змеей почти на равном расстоянии от обоих склонов. Через два часа морена прекратилась, и мы вступили на ровный лед. В глубине ледника, по мере того, как открывался цирк, этот лед превращался в фирн, по которому идти было еще легче. Мы внимательно изучали стену и возможность подъема на нее.

Подъем был, конечно, возможен, но потребовал бы громадной затраты сил. Первая половина подъема шла бы под угрозой лавин. Вторая половина проходила по ребру ледяного склона, так как ледяная стена здесь как бы сгибалась, поворачивая в направлении правого тупика. Этот подъем от высоты в пять тысяч триста — пять тысяч четыреста метров до плато, т.е. на высоту шести тысяч метров, пришлось бы делать по сплошному ледяному откосу, где предстояла бы упорная ледорубная работа. Рубить ступеньки на протяжении более полукилометра явно было очень трудно и потребовало бы не один день работы.

А между тем это ребро было единственным путем на плато, — во всех остальных местах стена была совершенно неприступна.

Часам к одиннадцати до конца цирка осталось приблизительно столько же, сколько мы прошли, и мы остановились на отдых, чтобы определить дальнейший путь.

Прямо идти к стене хребта Академии было бесцельно. Ледяная стена, замыкавшая цирк, была еще круче той, которая вела на плато. Оставался, следовательно, только левый склон цирка. Он подымался каменной стенкой, такою же, какая запирала правый тупик. На эту стенку можно было взобраться по осыпи и затем по скалам. Взобравшись, мы получили бы возможность увидеть, что находится дальше за каменным гребнем в направлении на восток и на север, т.е. в том направлении, в котором оставалось еще неизученным «белое пятно». То, что было за ледяной стеной и за хребтом Академии на юго-восток и на юг, мы знали по экспедициям  1931 и 1932 годов.

Почти час мы здесь закусывали и калякали, приблизительно рассчитывая, сколько нам понадобится времени для того, чтобы дойти до каменного гребня и подняться на гребешок.

Вдруг у нас у всех почти одновременно явилась другая мысль. Вершина, у подножья которой мы ночевали, разделившая собой ледник Москвина на его левое ответвление и правое, вся теперь оказалась перед нами. Мы отошли от подножья на середину ледника, приблизительно на километр, и она предстала перед нами вся от подножья до самого верха. Вершина предстала в виде пологой снежной шапки, нагроможденной на крутой, но тем не менее доступный скат из камней и осыпи, в двух или трех местах он был прорезан параллельными рядами белых, видимо мраморных плит. По этой осыпи оказывалось вполне возможным без большого труда добраться до первой, а затем второй гирлянды скал и затем до начала снежной шапки, а по снежной шапке — на вершину. От вершины шел ровной линией пологий скат к тому самому каменному гребешку, который запирал цирк и на который мы хотели взобраться.

Сам собою возникал другой план: прямо по каменной осыпи двинуться вверх на снежную шапку вершины, у подножья которой мы ночевали. Сверху мы могли с гораздо большим успехом изучить все пространство «белого пятна» на север и восток. Перед нами открылось бы не только все то, что мы надеялись увидеть с каменного гребня, но и ледник Москвина в его левом ответвлении. Мало того, с этой вершины мы могли надеяться увидеть то, что больше всего нас интересовало, — путь по леднику Москвина к леднику Аю-джилга, а возможно, и дальше к леднику Малого Танымаса и леднику Федченко.

Вот почему мы решили, как только кончили закусывать, не медля ни минуты, двинуться к склону ущелья и, сегодня же попытаться взобраться на снежную шапку прямо против нас подымавшейся вершины.

Читатель увидит впоследствии — просчитались мы в своих расчетах или нет.

Мы двинулись в путь в двенадцать часов пятнадцать минут и через полчаса оказались опять у левого склона ущелья, где в маленькой каменной ложбинке бросили все наше барахло. Был жаркий день, предстоял крутой подъем по осыпи и мелким камням, и надо было оставить внизу все, что только можно было оставить.

В двенадцать часов сорок пять минут тронулись к подъему.

Я несколько отделился от своих товарищей и начал подыматься очень медленно, делая большие зигзаги с тем, чтобы несколько умерить крутизну подъема. Этот метод бывает очень хорош на крутизне по снегу, когда нога плотно упирается в снежный покров. Совсем иное дело, когда приходится подыматься по песку и щебню. Нога не сразу находит устойчивую почву. Определенная затрата сил идет впустую. А между тем подняться прямо вверх тоже невозможно. Нога скользит тогда еще больше. Вот почему этот подъем по осыпи и мелкому щебню является одним из неприятнейших, хотя он отнюдь, конечно, не самый трудный. Но по нему движение идет гораздо медленнее, чем по всякой другой почве.

В итоге Воробьев и Ходакевич, избравшие другой путь по более крутым камням, меня перегнали и к первому каменному поясу скал подошли раньше меня.

У скалистого пояса мы остановились. Чтобы до него добраться, ушло полтора часа, А между тем это было только немного больше трети пути. От первого скалистого пояса ко второму скалистому поясу рельеф опять переменился. Крутизна не увеличилась, но песок и мелкий камень теперь сменили большие, почти совершенно гладкие каменные плиты. По ним подыматься стало еще труднее, потому  что нога стала упорно скользить.

Я обратил внимание на оригинальный вид, который открылся на пройденное пространство. Гирлянда скал, с которых мы поднялись, сверху казалась нам только каменным ожерельем. Они оказались на самом деле огромнейшими глыбами утесов, представлявшими собою как бы ворота, сквозь которые теперь разверзлось вниз пространство, которое мы прошли. Тан обманчиво бывает первое впечатление.

Двинулись дальше. Чтобы уйти от каменных гладких плит, опять пришлось взять несколько в сторону, а когда обошли, началась опять осыпь еще круче, еще труднее.

Через полтора часа мы подошли ко второму каменному поясу. Теперь нам отчетливо стал виден гребешок первого правого тупика.

Первый вывод, к которому мы оба с т. Воробьевым пришли при взгляде на этот гребешок, был не в мою пользу. За гребешком подымались новые хребты, и как будто открывался провал вместо фирновых полей. Я пари проиграл. Этим решался вопрос о том, — стоит или не стоит вообще идти на исследование правого тупика. Если верно, что за каменным его гребнем нет ничего кроме провала, — идти вообще туда становилось бесцельным, ибо отсюда весь тупик был перед нами как на ладони.

С другой стороны отчетливо обрисовалась теперь картина плато над снежной стеной. Пик Сталина повернулся к нам своей западной стороной, и четко обрисовалось его плечо, то самое плечо, которое когда-то мы видели с Пулковского перевала в 1931 году, в виде резко очерченной спинки стула или трона. От плато можно было подняться на сиденье этого стула и затем по снежному подъему, довольно крутому, но, как казалось отсюда, не невозможному, — на самый гребень пика. Зато одновременно мы еще больше убедились, глядя отсюда сверху, в невозможности подъема, намеченного утром, по ребру ледяной стены. Вверху мы столкнулись бы с почти отвесной ледяной стеной.

И снова зашагали мы по мягкой осыпи, подымаясь к третьему каменному поясу скал. Он был последним; после него начиналась уже снежная шапка.

Мы шли уже больше трех часов; был уже четвертый час, а мы едва прошли две трети подъема. А когда подошли к третьему каменному поясу скал, они оказались обмерзшими,  обледенелыми  и   рыхлыми.   Чтобы   обезопасить дальнейшее движение, пришлось связаться веревкой.

Вот наконец и третий каменный пояс позади, и мы стоим уже у начала снежной шапки на чистом блестящем льду. Без кошек дальше идти нельзя. Но нам не хочется надевать кошки, и мы решаем не подыматься прямо по льду, а пройти по границе льда и осыпи к большому каменному жандарму, возвышающемуся над третьим каменистым поясом, чтобы потом, обойдя жандарма, подняться не к ледяному, а к снежному поясу, по которому можно было пройти без кошек   прямо к вершине.

Это нам удается, и через некоторое время мы проходим большой снежный пояс и подымаемся к последним скалам, наполовину скрытым под снегом. Опять пришлось пустить в ход веревку, и только в пять часов тридцать минут вечера, т.е. после пяти часов подъема, мы, наконец, поднялись на самый край последнего снежного холма, представлявшего собой вершину пика.

В пять часов сорок пять минут мы стояли на вершине. Анероид показывал пять тысяч семьсот пятьдесят метров высоты.

Мы стояли на самом гребне вершины. Вправо от нас, покрытый снежной пеленой, шел покатый скат вниз к каменному гребешку левого тупика. Под нашими ногами разверзалась пропасть. Вершина пика представляла собой огромнейший навал снега и льда, отвесно срезанный в северном направлении. Внизу, глубоко под нами, извивалось все изрезанное бесконечными трещинами левое ответвление ледника Москвина.

Я схватился за свою «лейку», чтобы запечатлеть открывшуюся перед нами панораму. И как нарочно после трех щелчков у меня кончилась последняя катушка. Я заряжал свою «лейку» в последний раз на второй базе из обрывков пленки, которую раскопал в одном из ящиков. Основные запасы были где-то спрятаны Ариком Поляковым. Пленка, которою я зарядил, окончилась, и мы оставались дальше без фотоаппарата. Другая «лейка» была у Бархаша, третья — у Арика Полякова, но ни того, ни другого с нами не было.

Что же мы все-таки увидели сверху?

Внизу под нами, как я уже сказал расстилался ледник

Москвина. Мы были выше его приблизительно на километр, а может быть, и больше. По ту сторону ледника подымалась вершина, закрытая облаками. Тем не менее по общему облику можно было узнать в ней пик Евгении Корженевской. Несколько наискось в восточном направлении извивающийся внизу ледник переходил в огромнейшие фирновые поля. Эти фирновые поля замыкались исключительно красивой вершиной с пологим фирновым подъемом и черной шапкой скал наверху. Это был знаменитый «пик Четырех» как его назвал в прошлом году, во время своем разведки, Москвин. Между пиком Четырех и пиком Евгении Корженевской открывался некий перевал. Куда он шел — было неизвестно. Фирновые поля подходили к пространству между обеими вершинами и затем обрывались ровным полуовалом. Другой такой же полуовал гораздо ниже и доступнее открывался справа от пика Четырех. Дальше подымался хребет Академии, представившийся отсюда в виде цепи пиков без названия и различной высоты.

Особо обращал на себя внимание двуглавый пик, к которому непосредственно примыкали фирновые поля, шедшие от пика Четырех... Но куда к северу уходили эти фирновые поля? Ровная линия полуовала ничего не говорила о том, что находится за ее пределами. Фирновые поля шли затем внизу ровной снежной пеленой и подходили к каменному гребешку, на который мы сегодня утром еще хотели взобраться. Вот что было видно нам в направлении на север и на восток. Сзади нас в южном направлении подымались зубья и пики хребта Петра Первого на плато над ледяной стеной и плечо пика Сталина, все покрытое облаками.

Наконец, в западном направлении сквозь ближайшие хребты открылись две замечательно оригинальных, красивых вершины. Как два правильных полукруга, они подымались на горизонте сквозь провал, образовавшийся над каменной стенкой правого тупика. А дальше поднялись опять хребты, длинной чередой переходившие один в другой далеко на запад. Может быть, там был Сагран, может быть Гандо. Отсюда ориентироваться было невозможно.

Между тем было уже шесть часов. Холод давал себя чувствовать. Решили спускаться.

Итоги нашего восхождения были достаточны для общей ориентировки. Но они были недостаточны для того, чтобы расшифровать, куда идет на север перевал от фирновых полей. Мы решили поэтому не менять принятого маршрута и завтра же попытаться подняться на фирновые поля через каменный гребень. А пока скорее вниз!

Если мы подымались пять часов с небольшим, то спускались только один час сорок пять минут, но все-таки, пока нашли брошенные рюкзаки и палатки, стало совсем темно. Устали мы дьявольски. Почти без сил ввалились мы в палатку и долго зевали, как рыбы от недостатка воздуха. И только более или менее придя в себя, принялись за обычные занятия по приготовлению ужина. Холод был сильный. Мы уснули с надеждой, что утром сможем согреться. Как-никак — мы стали на ночевку на высоте четырех с половиной тысяч метров.

Пик, на который мы взбирались, мы впоследствии назвали пиком Воробьева, взобравшегося на его вершину первым.

29 августа

Наши надежды не сбылись. Утром было так же холодно, как накануне, если не больше. Почва замерзла так, что для того, чтобы оторвать примерзшие камешки, нужно было отбивать их ледорубом. Мы были в глубокой ложбине, с трех сторон закрытой крутыми склонами, и солнца и наступления тепла можно было ожидать только очень поздно. С большим трудом удалось вскипятить чай и приготовить утренний завтрак. Первый раз в эту экспедицию я надел на себя кроме теплого платья и белья еще и штурмовой костюм, шлем, меховые перчатки... И все-таки замерз.

В путь вышли около десяти часов утра. По вчерашней дороге перебрались на середину ледника и пошли по фирну прямо в центр тупика на восток, держа наискось к каменному гребню и скалистому подъему налево. По скалистому подъему мы хотели взобраться на гребень и оттуда спуститься по ту сторону на фирновые поля.

Часы у меня стали (я забыл их завести). У Ходакевича и Воробьева часов не было. Я поставил стрелки на половине десятого и, как потом оказалось, ошибся на целый час.

К одиннадцати часам мы уперлись в конец тупика и ледника. Мы стояли теперь посреди большого снежного цирка, и с трех сторон вокруг нас подымались отвесные стены. В особенности страшна была стена хребта Академии, прямо подымавшаяся перед нами. Тысячепудовые навалы снега висели огромными карнизами наверху и на середине стены. Время от времени со страшным грохотом, обрывались и сыпались оттуда гигантские лавины.

Стена, подымавшаяся к пику Сталина и снежному плато, была не так крута, как стена хребта Академии, но так же исключала всякую возможность подъема. Наиболее доступной была каменная стенка левого крыла цирка, которым мы шли. Мы убедились и в том, что подъем по ней не так труден, как казалось на первый взгляд. Прежде всего он был гораздо ниже. Гребешок проходил на высоте пяти с половиной тысяч метров. Два больших ручья, теперь высохших, оставили два желоба, шедших параллельно от верха почти до самого низа. В их русле было нагромождено много крупных камней, в особенности в нижней части. Это давало возможность идти по ним, а не по мелкому щебню и осыпи. Но приблизительно на середине подъема начинался мелкий щебень, и было нужно свернуть несколько вбок опять к крупным скалам, среди которых дальше вился желоб. Мы решили подыматься по этому руслу.

Оставивши товарищей еще оканчивать их завтрак, я первым начал карабкаться по руслу наиболее глубокого ручья. Высота у подножья подъема уже достигала пяти тысяч метров. Таким образом, предстояло подняться по довольно-таки крутой стенке приблизительно на полкилометра. С самого начала уже было очень круто. Карабкаться приходилось с камня на камень, со скалы на скалу. И все же это была наиболее легкая часть пути.

Воробьев и Ходакевич начали подыматься минут на двадцать позже меня по другому желобу, шедшему параллельно. Я не думаю, чтобы им было легче подыматься, чем мне; тем не менее через два часа они меня догнали и оказались почти на одинаковой высоте, разделенные только пространством между двумя желобами — метров в двадцать или тридцать ширины.

После двух часов подъема оказалось пройденным приблизительно несколько больше половины, и как раз к этому моменту мой желоб окончился и перешел в мелкую осыпь и щебень. Желоб, собственно, сохранился, но прекратились большие камни и скалы, по которым до сих пор приходилось лезть. Но еще труднее было подыматься по осыпи, которая не держалась под ногами, по щебню, который постоянно срывался.

А солнце уже поднялось. Два часа — это период наиболее жарких солнечных лучей. Жара еще более утомляла. Мои спутники тем временем меня не только догнали, но и обогнали, потому что в их желобе продолжали громоздиться крупные камни. Я направился тоже к их желобу, и когда туда перебрался, они оказались метров на десять выше меня. Там уже начинались скалы-утесы, и это была по существу самая трудная часть пути. Скалы были все покрыты ледяною корою и ледяными сосульками, спускавшимися из расщелин между скал. Другим препятствием являлась чрезвычайная рыхлость каменных пород. Всякий раз, когда приходилось хвататься рукою за скалы, мы рисковали упасть с обломком камня и щебня в руках, отслаивавшихся длинными пластами. А когда из скалистых расщелин мы выбрались на ровное место, началась новая беда. От большой крутизны глинистая почва под ногами не держалась, пластами сползала вниз.

Пик Москвина. Высота более 6000 метров.

Это чрезвычайно затрудняло движение, и через несколько шагов мы остановились, чтобы пустить в ход веревку. А в одном месте идти стало совсем невозможно. Растопившийся лед напитал осыпь влагой. К ногам прилипали огромнейшие комья, ноги стали скользить. Пришлось идти совсем медленно и останавливаться после каждых пяти шагов. Последнюю часть пути — уже у самого гребня каменной стены — пришлось преодолевать буквально ползком, от скалы к скале, от камня к камню, иной раз на четвереньках, иной раз повисая в воздухе, лежа животом на скале, обнявши скалу обеими руками, болтая ногами в пустом пространстве, пока товарищи подтянут тебя на веревке или пока сам не перелезешь через опасное пространство. И только почти у гребня стало легче; хотя почва также скользила под ногами, но крутизна стала меньше.

После четырех часов   подъема мы наконец поднялись один за другим на каменный гребешок. Мы теперь были на той же грани хребта, на которой были вчера, только метров на двести пятьдесят-триста ниже. Анероид показывал пять тысяч пятьсот метров. Перевальный пункт, который мы взяли, мы назвали впоследствии «гнусным» перевалом.

Площадка перевального гребня оказалась гораздо более широкой, чем нам казалось сверху. Если вся южная сторона, по которой мы взбирались, была бесснежна, то теперь вся северная часть, весь спуск вниз и все, что открылось теперь перед нашими глазами, было сплошь покрыто снегом. Площадка была покрыта им больше чем наполовину. Затем шел сразу очень крутой спуск из обледенелого снега с огромными трещинами поперек и снежными навалами. Внизу расстилались огромные фирновые поля, те самые, которые мы видели вчера с пика Воробьева. Эти фирновые поля занимали огромные пространства и простирались вширь километра на три-четыре. С правой стороны продолжалась зубчатая линия хребта Академии. Огромная каменная башня, исключительно красивая, как бы выложенная человеческими руками, возвышалась неподалеку от нас и представляла собою переход от хребта, на грани которого мы стояли, к хребту Академии.

Самый хребет Академии шел справа от нас в северном направлении. После двух или трех красивых пиков он давал резкое снижение и затем снова подымался ввысь и уходил в новые цепи и горы. Фирновые поля, которые лежали под нами внизу, затем в свою очередь точно так же подымались совершенно ровным, легким, пологим подъемом, приблизительно на ту же высоту, на которой мы стояли, и кончались красивым мягким полуовалом, скрывавшим, однако, все, что дальше за ним находилось. Казалось, что, поднявшись по фирновым полям к полуовалу, можно было найти по ту его сторону если не такой же пологий спуск куда-нибудь вниз, то во всяком случае спуск, который подлежал исследованию во что бы то ни стало.

Справа к этому полуовалу как раз подходило резкое снижение хребта Академии. Казалось, что в эту сторону также шел с фирновых полей перевал, но уже не прямо

на север, а на восток к Танымасским ледникам и леднику Федченко.

Наконец, слева подымалась грандиозная вершина, очень красивая, метров на шесть тысяч с лишком высоты, вся снежная, с черной зубчатой шапкой наверху. Эго был тот самый пик Четырех, который мы видели вчера. Еще левее подымался знакомый пик Евгении Корженевской. Ниже и совсем влево — в западном направлении—фирновые поля переходили в чешуйчатую змею Москвинского ледника. Куда идет этот ледник — было нам прекрасно известно.

Так как моя «лейка» не действовала, заснять эту картину я не мог. Вместе с тем надо было решить, что делать дальше. Все-таки было только четыре часа, и в нашем распоряжении оставалось хороших два часа времени, которые можно было использовать на спуск вниз. Мы решили, однако, в этот день вниз не спускаться и тут же устроиться на отдых. Солнце заволокло облаками, и темнота могла наступить гораздо скорее, чем мы ожидали, да и устали мы отчаянно.

Воробьев первый предложил начать устраиваться на ночь сейчас же. Хотя высота была пять тысяч пятьсот метров, мы решили все же принять его предложение. Облачная погода несла одновременно тепло. Гораздо хуже было бы, если бы настала звездная ночь, — мороз в таком случае был бы нестерпим.

Палатку мы разбили все же не на снегу, а на щебне. А на ужин к обычному меню приготовили вместо чая какао: времени было много, и можно было себя побаловать. Спать легли в шесть часов вечера, что тоже было нарушением обычных порядков.

Отсутствие предварительной тренировки сказалось в этот вечер еще больше, чем накануне. Мы поднялись еще на километр выше. Голова сильно болела. Воздуха не хватало, и дышать приходилось с трудом и большими глотками. А ночью мучили какие-то бессмысленные сны. То же испытывали и остальные. Сильнее всех страдал Сережа Ходакевич, который, несмотря на свою внешнюю физическую крепость и выносливость, оказался меньше всех приспособленным  к пребыванию в этих высотах.

30 августа

Наутро облачность не только не прошла, а еще больше усилилась. Видимо, погода ломалась, и мы были накануне снежного шторма или бури. Зато было очень тепло. Часть теплого белья и одежды мы даже сняли, тем более, что предстоял довольно трудный спуск по снежной стенке.

После завтрака раздалась команда: всем надеть кошки и взять опять веревку. Если было трудно подыматься, то спускаться по круче было еще труднее. Не знаю, как другие, но я терпеть не могу ходить в кошках, прежде всего потому, что ужасная возня, пока их наденешь и приладишь как следует. Но без кошек идти было опасно.

Первым пошел Воробьев. Две огромных трещины отделяли грань ледяной площадки, на которой мы стояли, от начала спуска.

Эти трещины были разделены между собою пространством всего в каких-нибудь два метра. Нужно было, таким образом, сначала найти мост через одну, затем пройти по ледяному спуску два метра вниз между двумя трещинами, потом найти мост через вторую и уже после спускаться прямо вниз по снежному откосу, держась несколько наискось и делая зигзаги с риском угодить еще в какую-нибудь трещину, прикрытую и заваленную снегом. Ряд таких поперечных трещин был отчетливо виден нам сверху. Они пересекали снежный откос змеистыми рядами в различных направлениях.

Первую трещину перешли без труда, мост был хороший и крепкий, но со второй трещиной обстояло дело гораздо хуже: мостик, который нашел Воробьев, оказался крайне ненадежным, он едва ли был толщиною и шириной в полметра. Тем не менее пришлось двигаться именно по мостику.

Ходакевич укрепил по всем правилам ледоруб в снегу, обмотал вокруг ледоруба веревку и, взяв ее в руки, пустил Воробьева вперед. С сильным душевным волнением я следил сзади за Воробьевым, точно так же крепко намотавши на руку свою часть веревки.

Володя перешел. Мостик оказался крепким. Я пошел вторым. На этот раз веревка была натянута с обеих сторон, и концы ее находились у стоявших по ту и другую сторону трещины Ходакевича и Воробьева. Мостик тоже выдержал. После этого совершенно легко и быстро его перешел Ходакевич.

Следующее препятствие представлял самый спуск, но он не нес с собою никаких опасностей кроме крутизны, а благодаря раннему утру и острым зубьям наших кошек ноги ступали прочно, несмотря на крутизну спуска.

Трещины тоже оказались неопасными. Только в одном месте ледоруб ушел у Воробьева почти весь под снег.

Через час с небольшим мы уже были внизу, на фирновых полях. Всякая опасность теперь миновала, и, снявши кошки, мы быстро зашагали к середине фирновых полей, к манившему нас таинственному перевалу.

По середине фирнового поля остановились, чтобы напиться чаю и отдохнуть. Было уже девять часов утра. Я думал, что придется воду кипятить из льда и снега, но Воробьев нашел воду в одной из трещин, когда он спустился метра на два. На этой глубине протекал маленький ручеек, вполне достаточный, чтобы наполнить наш чайник и дать возможность без лишних хлопот получить горячее  питье.

Так как до полуовала на взгляд казалось не больше двух километров, мы решили бросить здесь же, на месте стоянки, наши рюкзаки и дальше двинуться даже без теплых полушубков. Солнца еще не было видно, и вверху продолжали клубиться облака, но холода мы не ощущали.

Вышли в десять. Сначала фирн был так же ровен, как и раньше. По мере того, как начался подъем, медленный и плавный, стали попадаться трещины. Они шли — одни параллельно, другие как бы концентрическими кругами. Вокруг громоздились горные гиганты. Прямо слева подымался пик Четырех своей черной каменной шапкой. Перевал виднелся вдали в виде ровной овальной линии с черными зубьями пиков по краям.

Скалистые зубья поднимались с обеих сторон, и видно было, что за этими скалистыми зубьями шел не ровный спуск вниз, а отвесный провал. Но средняя часть полуовала, к которой мы шли, казалась такой же ровной, как и раньше.

После часа ходьбы подъем сделался еще круче, начали попадаться следы лавин, скатывавшихся с обоих склонов. В особенности крупные лавинные массы шли с правого пика, подымавшегося над овальным перевалом со стороны хребта Академии. Этот пик, после которого начиналось резкое снижение до уровня полуовала и открывалась возможность движения на восток через хребет Академии, также кончался красивой двуглавой вершиной. Мы назвали его пиком Клары Цеткин.

Обрыв с ледника Москвина в долину Аю-джилга в полтора километра по вертикали.

Если бы здесь удалось найти перевальный пункт через хребет Академии, мы этим разрешили бы труднейшую задачу, которую себе ставили, — пройти к южному склону знаменитых Алтын-мазарских высот и этим самым найти путь на ледник Федченко, по ледникам Танымаса.

Вот мы уже на высоте пяти тысяч пятисот метров, т.е. на высоте сегодняшней ночевки, а все еще мы не пришли к полуовалу.

Фирн берет тут сразу вверх, одинаково круто как по направлению к центру полуовала, так и к обоим его боковым склонам. Воробьев поворачивает поэтому влево.

Все равно не стоит прямо подыматься к середине перевала, — гораздо ближе подняться отсюда на грань перевальной линии.

В час сорок пять минут дня мы достигаем грани. На путь по фирну ушло, таким образом, час сорок пять минут.

Картина, которую мы увидели, была не менее неожиданна, чем та, которую мы видели вчера с пика Воробьева. Полуовал кончался провалом, совершенно отвесным. Страшно было не только подойти к самой грани пропасти, в полтора километра глубины, но даже стоять, отступивши на шаг от края. Вместо ровной линии полуовал представлял собою ломаную линию отдельных выступов и острых зубьев. Только снег, покрывавший ее, скрывал издали этот ломаный рельеф. Зато вниз шли теперь отвесные черные скаты, которые только глубоко-глубоко внизу переходили в крутой снежный склон спуска. Последний в свою очередь переходил в более пологий склон, а этот — в весь исчерченный трещинами ледяной фирн большого закрытого цирка. От этого цирка шел, извиваясь такой же чешуйчатой змеей, как ледник Москвина, какой-то неведомый ледник сначала в направлении на север, затем поворачивал на запад, скрывался в каменистом ущелье, продолжения которого не было видно. На восток от этого ледника внизу шло только одно большое ответвление. Но нам не был виден характер этого бокового ледника; он был закрыт скалами, видно было только, что он подымался круто вверх и выходил своими верховьями к фирновым полям через хребет Академии приблизительно на высоте, на которой мы стояли.

По всей вероятности, это и был единственный путь снизу прямо через хребет на ледник Федченко. Путь, которого мы так долго ожидали и искали через хребет Академии, таким образом, был, но он был на полтора километра ниже нас. От наших фирновых полей перейти на фирновые поля хребта Академии было нельзя. Для этого нужно было взобраться пусть на невысокие, всего в каких-нибудь метров сто, может быть двести, но совершенно отвесные скалы хребта Академии. С нашей стороны путь на эти фирновые поля был закрыт.

И другая загадка встала перед нами. Ледник, который мы видели теперь сверху, поворачивал по каменному ущелью влево и скрывался. Оставалось совершенно неизвестным, куда он дальше шел: примыкал ли он к системе ледников Мушкетова, которые, как мы знали, подымались параллельно леднику Фортамбек по северному склону хребта Петра Первого к пику Евгении Корженевской, или же он заключал собою совершенно самостоятельную систему ледников, параллельную ледникам Мушкетова. В таком случае это должна быть система ледников Аю-джилга, исследование которой мы также поставили задачей в эту экспедицию. Но разрешить эту задачу можно было бы, либо спустившись вниз в полуторакилометровый провал и проследив по леднику, который мы видели теперь сверху, его течение, либо поднявшись на пик Четырех: оттуда можно бы увидеть полностью дальнейшее после поворота направление этого ледника.

Собственно, не было нужды подыматься для этого на самую вершину пика Четырех. Пик Четырех от пика Евгении Корженевской отделялся также одним таким же овальным перевалом, как и тот, на котором мы стояли, а возможно, и таким же отвесным обрывом, но взобраться на этот перевал, чтобы посмотреть с него вниз и увидеть все движение ледника внизу после поворота его налево, было сравнительно нетрудно.

Так сами собою обрисовались две возможности решить задачу. Но спуститься отсюда было нельзя. Напрасно мы старались изучить все извилины отвесного спуска. Если и можно было найти такое место, где, цепляясь за камни, удалось бы спуститься с самого крутого откоса к более пологому склону, то и в этом случае пришлось бы спускаться дальше под угрозой постоянных обвалов — каменных и снежных. Время от времени они срывались с грани, на которой мы стояли и с грохотом летели вниз.

Воробьев и Ходакевич отвалили огромный камень от одной из зубчатых скал. Сбивая десятки подобных же камней, он с страшным шумом и грохотом покатился вниз, подскакивая иной раз на несколько метров.

Нет, тут спускаться было невозможно. И все же у всех у нас была безусловная уверенность, что внизу именно Аю-джилга, а не ответвление какого-либо ледника из системы Мушкетова. Мы увидели также, что пик Четырех, который закрывал нам направление ледника после поворота, представлял собою не только пик, но и хребет, который должен был разделить систему ледников Мушкетова и систему ледников Аю-джилга. Разрешить вопрос можно было, только взявши перевал между пиком Корженевской и пиком Четырех.

Вот почему, отдохнувши, мы быстро устремились вниз, опять на фирн к основному леднику, к месту, где мы бросили наши полушубки и рюкзаки. А там можно было уже решить — пойдем ли мы на следующий перевальный пункт между пиком Корженевской и пиком Четырех, или изберем  какой-нибудь другой  путь.

На перевальной грани полуовала Воробьев по обычаю соорудил каменную пирамиду.

Через тридцать пять минут мы были уже у рюкзаков. На путь вниз понадобилась ровно треть времени, затраченного на подъем. А через час мы двинулись дальше. Облака со всех сторон клубились над горами. Они шли сверху, они клубились и по бокам вершины. В этих условиях не было никакого смысла пытаться подыматься ко второму перевалу между пиком Корженевской и пиком Четырех.

Так как все равно сюда, в эту часть «белого пятна», должны были после мае направиться Москвин и его группа для геологических и геодезических работ, я решил поручить им и в частности Володе Воробьеву, который согласился еще раз отправиться сюда, окончательное и детальное исследование района: подняться на вершину пика Четырех, оттуда исследовать направление ледника Аю-джилга. Для нашей разведки того, что мы знали, было достаточно, тем более, что без фотоаппарата не было никакой возможности продолжать исследование, а моя «лейка» не работала уже второй день.

Мы шли теперь вниз по тому ответвлению ледника Москвина, который оставили в стороне, когда три дня тому назад подымались до встречной вершины — пика Воробьева. Сейчас мы возвращались, обойдя, таким образом, пик Воробьева кругом. Мы знали, однако, по нашим наблюдениям, сделанным раньше, и по общему виду ледника, что путь будет тяжелый, но мы на это шли и потому бодро и уверенно шагали вниз.

Сперва фирн был такой же ровный и гладкий, как и у конца ледника в северном цирке; потом трещины стали глубже и начали встречаться чаще. Приходилось искать все время переправы, мостики или обходить. Скоро начался сплошной ледопад.

Фотографии, которые мы помещаем здесь, дают представление об этом пути, однако дают все же лишь некоторое представление. В одном месте ледопад как будто на время прекратился. Это место зато было сплошь покрыто остатками громадных лавин. Глыбы льда в несколько десятков пудов весом валялись на пространстве, которое нам предстояло пересечь. Снег глубокий и мягкий вперемежку с твердыми льдинами заполнял все пространство, а огромные снежные навалы грозили каждую минуту ринуться вниз и заполнить новыми обломками лежащее перед нами пространство.

— Поодиночке бегом! — скомандовал Воробьев и первый показал пример. Но оказалось, что бежать было невозможно: лед и снег задерживали движение. В конце концов мы махнули рукою и кое-как, но далеко не быстро начали перебираться через заваленное ледяными глыбами пространство.

Наконец мы пересекли его. Под огромным камнем нашли место для отдыха и остановки, пот катился с нас градом. Мы целый час отдыхали от тяжелого пути, который к тому же еще далеко не окончился. Впереди шел такой же ледопад.

К пяти часам с минутами мы миновали наконец и эту часть пути и вышли к каменистому руслу какого-то ручья, резко поворачивающего в сторону, налево от ледопада. Полчаса мы карабкались по этому руслу, и наконец перед нами открылась давно известная нам, наша родная и близкая «Теннисная площадка», совершенно ровная, покрытая мягкой зеленой травой, с широким и неглубоким озерком, мерцающим мелкой рябью от горного ветерка. Мы снова вышли в разветвление основного ледника, к месту, невдалеке от которого должна была находиться брошенная нами палатка с запасами провианта. Ходакевич вызвался разыскать ее; по нашим расчетам, она была в каком-нибудь полукилометре.

Работа по существу была кончена, мы находились всего в пяти-шести часах ходьбы от нашей третьей базы.

Так окончилась первая страница нашего исследования и нашей экспедиционной жизни.

Мы рассчитывали, что завтра налегке мы не только в пять, а может быть и в три часа доберемся до дому.

31 августа

А утром мы проснулись в снегу. Что идет снег, мы заметили по тяжести, с которой полы палатки нависли над нами. Я попробовал было поднять их рукой и не смог, а когда выскочил из палатки, то увидел, что снега навалило на добрых два сантиметра. Он скрыл под собою всю зеленую траву, сплошь покрывал окружающие горы и скалы. И точно так же, как вчера, на всех окрестных вершинах густой тучей лежал туман, огромные облака тянулись по небу, а в стороне пика Сталина вообще ничего не было видно. Там рвала и метала снежная буря. Лишь потом мы узнали, что это была как раз та снежная буря, которую Горбунов и его группа выдержали на высоте семи тысяч метров во время подъема на пик Сталина.

Мне стоило большого труда поднять товарищей, которые отнюдь не хотели вылезать из мешков и приниматься за утреннюю работу. Из-за непогоды часть наших планов менялась. Прежде всего встали мы не в семь часов утра, а только в десять часов и решили ждать солнца. Дальше нужно было идти опять через ледопад, а идти в туман, слякоть и снег мы не хотели. Мы решили ждать солнца еще и потому, что кое-где облака прерывались, и в прорывах было видно чистое голубое небо. Можно было думать, что к полудню или ко второй половине дня небо прояснится совсем.

Ледник Москвина. Вид ледяных масс.

Эти надежды не осуществились. Правда, когда мы тронулись в путь, светило солнце, снег наполовину стаял, и только тучи продолжали клубиться по вершинам гор. Но через полчаса опять начался туман, небо заволокли тучи и снова пошел снег. Теперь не так легко было ориентироваться в направлении. Основное направление нам было известно, но где идет лучший путь через ледопад, трудно было решить. Приходилось искать его вновь. На это тоже ушло достаточное количество времени, и только в два часа дня мы выбрались из ледопада снова на каменную морену и перебрались через скалы к площадке № 1, той самой, на которую мы спустились с основного ледника, когда шли вверх.

Опять отдых и опять обманутые надежды... Небо как будто бы прояснилось, но новые тучи опять закрыли горизонт в направлении к пику Сталина, а оттуда шла непогода.

Но до нашей базы теперь было не больше часа ходьбы. И около трех часов мы прошли уже последний каменный спуск по руслу ручейка. Это было то русло, по которому мы подымались, но тогда оно лежало высохшее, а сейчас по нему бешено бурлила вода. Вот последний поворот, вот последняя скала, вот сейчас должна открыться перед нами внизу наша база. Вот забелела внизу и первая палатка.

Но на базе — никого. Все тихо. Правда, мы пришли днем, а сроком возвращения групп был назначен вечер,

но все-таки пустота нас поразила. Впрочем, кто-то есть. Человек сидит на корточках около белой штабной палатки. Кто это?

Да это Траубе из группы Москвина. Но почему он один? Если он тут, так где же другие?

Оказалось, Траубе был не один. На базе находился еще Стах Ганецкий, но он был болен. Траубе рассказал, что Стах свалился от какого-то острого заболевания на второй день после выхода группы, и Москвин отправил его обратно с Траубе. Последний день пути Траубе тащил его на себе, потому что Стах идти уже не мог.

— Где же Стах? — спросил я.

— Тут в палатке.

Я пролез в палатку. Бедный малый лежал, растянувшись на спальном мешке, покрытый всеми полушубками, которые тут были. Глаза у него были мутные, он почти бредил, температура, видимо, была до сорока градусов.

— Что с тобой?

— Не знаю, — ответил он.

— Хину принимал?

— Не было хины.

— Может быть, объелся? Живот болит? Он замотал головой?

Траубе рассказал, что болезнь наступила внезапно при резко поднявшейся температуре. Для начала я решил дать Стаху здоровую порцию хины. Как малый ни протестовал, ссылаясь на то, что в Сталинабаде некий доктор ему сказал, что от хины люди глохнут, я заставил его принять сразу полтора грана. Рассуждал я так: если это малярия, такая порция должна подействовать; если не малярия, вреда не будет.

Ну, а где же остальные?

Остальные, по словам Траубе, пошли дальше и должны вернуться или сегодня, или завтра. На своем пути группу Бархаша они не встретили и ничего о нем не узнали... Это известие тоже было не из приятных.

А погода еще больше испортилась. Так как мы здесь были ниже четырех тысяч метров, то уже не снег, а дождь начал барабанить по нашей палатке. Со стен палатки заструились ручейки, и наша верхняя одежда стала намокать.

Вдруг на горизонте обрисовались две фигуры, но они шли не в том направлении, откуда должен был придти Москвин, а прямо подымались по леднику Фортамбек к нашей второй базе. Это оказались Петя Жерденко и наш Юсуп. Первый и основной вопрос, который мы задали, был тот же:

— Где Бархаш? На второй базе, на первой базе? Что вы о нем знаете?

Петя ответил, что ничего не знает. Нет никаких известий. Бархаш не возвратился, несмотря на то, что срок истек, ни на сагранскую базу, ни на базу в Фортамбеке.

Двадцать восьмого числа Петя вышел с сагранской базы, а сейчас был вечер тридцать первого. Бархаш двадцатого ушел с сагранской базы, чтобы двадцать восьмого быть на третьей базе, в крайнем случае он обещал быть тридцатого. Если бы ему не удалось пробиться сквозь льды, то он должен был двадцать шестого обратно вернуться на Сагран. Между тем прошли все сроки, а о Бархаше не было ни слуху, ни духу ни с сагранской базы, ни от группы Москвина.

Еще через два часа, когда стало темнеть, появились сначала носильщики из петиной группы (они, между прочим, принесли нам убитых по дороге Петей кийков), а затем уже в сплошной темноте заявились Солдатов и Недокладов из москвинской группы. Они рассказали, что Москвин еще остался с Вальтером у ледника Турамыс для производства съемки и что они, хотя прошли весь ледник Турамыс до конца, точно так же не встретили никаких следов группы Бархаша. При этом известии нас охватило уже не только уныние, а прямое беспокойство.

Перевала на ту сторону, на ледник Сагран с ледника Турамыс, группа Москвина, по словам Солдатова, также не могла найти. Перевала нет. Мало того, ледяная стена замыкает там цирк кругом, и по ней почти с двухкилометровой высоты идут все время лавины и обвалы, а ледник пересекают большие трещины...

Какие выводы отсюда вытекали? Группа Бархаша не только не пробилась к нам от Саграна на Турамыс, но и не вернулась на Сагран. Где же она? Может быть, заблудилась? Может быть, ледники вывели ее куда-нибудь в систему ледников Гандо? Может быть, наконец, — что всего хуже, — случилось несчастье, и без провизии товарищи где-нибудь сидят в ледянэй трещине или, хотя бы, среди ледяных скал и ждут. Чего? Помощи? Достаточно было, чтобы с одним из них случилось несчастье, и вся группа тем самым осуждалась почти на верную гибель: Бархаш, Церетелли и Арик Поляков были не из тех людей, которые могли бы бросить товарища в опасности. Но как мы можем им помочь, когда даже не знаем, где они?

А тут опять пошел дождь и шел всю ночь, уже не переставая. К возможному несчастью прибавилась и непогода, удесятеряющая препятствия. Вечером особенно четко представились все тяготы положения: больной Стах, пропавший Бархаш и его группа, непогода, грозившая затянуться. Носильщики-таджики пришли с жалобами, что им «саук» (холодно), и просили поделиться с ними чем-нибудь из теплой одежды. Все, что было можно, мы им дали, и они, закутавшись и прижавшись друг к другу, залезли в свою палатку.

Я всю ночь провозился со Стахом. К утру ему стало лучше. Но когда я утром выбрался из палатки, все также кругом клубились тучи и все так же по-прежнему моросил дождь...

А Бархаша не было...

1 сентября

Шел дождь. Облака грязной ватой лежали на всех окрестных скалах и вершинах. Холодный ветер трепал полы нашей палатки. Было неуютно и скучно. И этот вечно моросящий дождь и серые, тянущиеся со всех сторон облака вселяли еще большую тревогу за судьбу Бархаша и его группы. Дождь здесь внизу означал снег наверху. Ветер здесь внизу знаменовал там вихрь и пургу, которые должны были занести трещины и пропасти и сделать тем опаснее путь. На большой же высоте пурга грозила занести снегом не только все дороги, но и самые палатки и заживо похоронить под своим покровом смельчаков, дерзнувших бросить ей вызов.

Но как помочь им? Ведь мы могли только ждать, потому что пускаться в путь в такую погоду было нелепо. Единственным утешением была мысль о том, что Бархаш и его группа, конечно, не двигаются никуда, а тоже сидят где-нибудь и пережидают непогоду. Быть может, поэтому они так запаздывают. Но верно ли такое предположение? А если, в лучшем случае, и верно оно, — все же они беспомощны, захваченные бурей, а мы тоже бессильны им помочь!

Вот почему, когда солнышко прорывало тучи хоть на мгновение и блики синего неба вдруг открывались среди мглистого тумана, у всех нас сразу повышалось настроение. Хотелось верить, что непогода скоро кончится. Но вскоре тучи опять смыкались, и снова бесконечно моросил дождь.

Про себя я все же решил, что если до вечера не будет никаких известий от Бархаша, то второго числа, какая бы ни была погода, организовать группу для движения по Турамысу со специальной целью — искать его. Я ждал только вечера и прихода Москвина, чтобы принять окончательное решение. Может быть, Москвин принесет какое-нибудь известие, может быть, за эти дни он наткнется на следы, или сам Бархаш нагонит москвинскую группу. Москвина, по сообщению Вальтера, следовало ждать не позже вечера сегодняшнего дня.

От нечего делать мы сели за разбор вещей, которые надо отправлять вниз. А я опять начал возиться со Стахом. К общему удовольствию, лошадиная доза хинина, которую я ему закатил вчера, оказала исключительно благотворное действие: припадок не только не повторился, но Стах, видимо, поправлялся, хотя чувствовал себя очень слабым.

Но раньше, чем Москвин, пришли наши охотники. Еще с утра, подзадоренные успехом Пети Жерденко, они отправились, не считаясь с непогодой, на охоту. Я выдал двум из них — старику Измаилу и молодому парню Патеку — по пятку патронов и две винтовки. Они отправились рано утром с тем, чтобы вернуться вечером. Они пришли теперь с известием, что нашли стадо кийков в морщинах противоположного склона Фортамбек, гонялись за стадом целый день, пока не подранили одного большого козла. Раненый, он все же ушел от них, залег среди скал на крутом отвесном склоне, по ту сторону ледника. Но у них не хватило патронов, чтобы его добить, и они клялись, что добьют и притащат его, если я им дам еще по два патрона. Охотничий азарт настолько охватил обоих, что они снова готовы были шагать через ледники и опять карабкаться на скалы, лишь бы только достать добычу. Патроны они получили и к вечеру действительно приволокли кийка. Огромный козел, пудов на восемь, был их заслуженным трофеем. Чтобы легче тащить его, они там же на месте его освежевали, а пока приволокли шкуру, рога и мясо, нарезанное кусками. Большие ветвистые рога имели до одиннадцати колен, а это означало, что кийку было не меньше одиннадцати лет. Радость охотников несколько отвлекла всех от мрачных мыслей, но только на время. Солнце давно уже спряталось за черные пики скал, приближалась темнота, ночь, а не было опять-таки ни Бархаша, ни Москвина с его группой.

Дождь перестал, и наступила теплая тихая погода. К утру можно было ожидать перемены в лучшую сторону. Ну, что же, и это было утешением!

Я забрался в палатку к Стаху и, закрывшись теплым полушубком, зажег свечку и примостился писать дневник... И вдруг крики:

— Бархаш, Бархаш пришел!.. — сразу раздалось со всех сторон.

Пулей вылетел я из палатки. Воробьев, Вальтер и Сережа Ходакевич уже были наружи. Из-за ближних камней на нашу площадку подымались перегруженные как всегда тяжелой ношей пятеро: впереди, совсем-совсем уже близко, первым шел Бархаш, за ним Арик Поляков и Церетелли. Двое носильщиков замыкали путь. Вот они уже рядом с нами, целые и невредимые...

— Дьяволы...  черти...  Где вас носило? Что так запоздали? Откуда вы пришли?

И, не ожидая ответа, мы бросились их обнимать и целовать.

— И откуда у вас носильщики?

— Снизу пришли, — тоже весь сияя, отвечал Бархаш. — От Саграна, а потом со второй базы, и носильщики оттуда же, груз захватили очередной.

— Как же так? Почему со второй базы?

— Не пробились, не удалось!..

— А почему так поздно?

— Плутали и запоздали, зато в три дня мы прошли дорогу от Саграна до вас и на второй базе даже не останавливались.

— Вы в один день пришли сюда со второй базы?

— В один день.

Трещина на леднике Сагран.

— Ладно, потом, потом расскажешь, снимай все. Повесть Бархаша была сравнительно недлинной. Оказалось, что, выйдя с сагранской базы, они сначала пошли вверх правильно по Сагранскому ущелью и, согласно точно рассчитанному плану, уже на третий день повернули налево, на восток от Сагранского ущелья. Но дальнейший путь оказался чрезвычайно трудным. А когда они добрались до конца Саграна, после его поворота, то вышли на участок, совершенно незнакомый, ориентироваться на котором уже не смогли...

Они думали, что по предполагаемому маршруту выйдут через Сагран к верховью ледника Турамыс, так что справа от них будет лежать ледник Гандо, а слева Тура-мыс. Ледник Гандо они действительно видели, как рассказал Бархаш, с высоты перевала, на который они поднялись, видели и вершину Сакко и Ванцетти и «цепь Эльбрусят». Но слева они увидели не верховья Турамыса, который должен был повести их прямо на восток, а совершенно неизвестный им ледник, который к тому же поворачивал вовсе не на восток, а прямо на запад, т. е. шел обратно, в том самом направлении, откуда они пришли. Спуск на этот ледник был очень крут и труден, почти невозможен. И они были вынуждены повернуть назад, и тут их захватила непогода. Они долго ломали головы, что это за ледник, и в конце концов пришли к выводу, что перед ними не Турамыс, а ледник Шини-Бини, впадавший в Сагранский ледник раньше поворота последнего к востоку. Ледник Шини-Бини, по их словам, был чрезвычайно изрезан трещинами, а своими верховьями упирался в ледяной цирк, закрытый со всех сторон отвесной ледяной стеной, что исключало всякую целесообразность спускаться на него с высоты перевальной точки, где они стояли. Ничего кроме обратного движения по Шини-Бини на Сагран же не дал бы этот спуск.

Вот почему Бархаш и его группа вернулись обратно на сагранскую базу, но с большим опозданием против предположенного срока. А затем уже с сагранской базы обычным путем, но форсированным маршем они двинулись на базу Фортамбек, откуда захватили носильщиков и, переночевав, отправились на третью базу. Несмотря на все усилия, они все-таки опоздали на трое суток. Но хорошо уже было то, что они пришли, — по крайней мере окончились все тревоги и опасения. Теперь оставалось ждать только Москвина.

Москвин пришел лишь к девяти часам вечера вместе с остальными.

Таким образом, все наконец оказались вместе, и первая разведочная работа могла считаться оконченной. Важно было теперь же подвести итоги, определить дальнейший ход работы, тем более, что теперь можно было учесть и итоги работы группы Бархата, согласовав их с итогами работы Москвине кой группы. Как-никак основной вопрос — о связи Сагранского ледника с ледником Турамыс — оставался неразрешенным, оставался загадкой. Но разгадывать ее мы решили только на следующий день утром, уже при солнце, и все вместе, на очередном нашем «реввоенсовете».

2  сентября

Утром действительно погода разгулялась. Солнце по-прежнему ярко сияло на безоблачном небе. Глубокая широкая синева опускалась со всех сторон куполом на покрытые снегом вершины. Лед сверкал на солнце. И только далеко у начала ледника, в морщинах гор и кое-где на черных и серых камнях, нас окружавших, еще плыли остатки облаков, но и они уходили или рвались на мелкие части и постепенно таяли в бездонной синеве.

Ясно, что после снежной бури мы имели впереди не менее семи дней, а то и все десять хорошей безоблачной погоды. Так как товарищи, пришедшие только вчера, нуждались в отдыхе, то о выступлении раньше завтрашнего дня не могло быть и речи. Вот почему к десяти часам утра я созвал наш «реввоенсовет», или производственное совещание, — можно назвать его и так.

Теперь уже надлежало по-серьезному обсудить ряд вопросов и более детально определить ближайший план работы. Сперва каждый из начальников должен был отчитаться в том, что он видел и сделал. Поэтому по очереди получили слово Бархаш, я и Москвин.

На совещание я созвал полный состав участников группы, поодаль, в кружок, разместились носильщики, хотя в наших разговорах они мало понимали.

Об итогах работы моей группы читателю уже известно; коротенько итоги работы группы Бархаша мы сообщили уже выше. Что же дала группа  Москвина?

Москвин сказал, что он вместе со своей группой в итоге первого дня пути достиг не только поворотного пункта, где Турамыс поворачивал под прямым углом на запад, но и пункта, до которого он доходил в прошлом году, где Турамыс разветвлялся в свою очередь на два рукава — северный и южный, причем оба эти рукава шли параллельно, в том же направлении, на запад.

Первое неожиданное открытие он сделал, когда направил подгруппу по южному рукаву. Южный рукав оказался не самостоятельным ледником, а небольшим тупиком, очень скоро смыкавшимся вновь с северным  рукавом Турамыс. Правда, он не смыкался с ним непосредственно, его продолжала отделять каменная стена. Но рукав тем не менее кончался после того, как полукругом загибал вновь по направлению к северному рукаву. Северный рукав, пройдя некоторое время в западном направлении, потом брал резкий уклон к югу и, поднявшись до пяти тысяч метров  высоты, в конце  концов, по словам Москвина, точно так же упирался в круглый цирк, из которого не было никакого выхода и никакого перевала. Каменные и ледяные стены   запирали этот цирк. Таким образом, Москвин так же ничего не мог сказать о возможной связи верховьев ледника Турамыс с Сагранским ледником, по которому к Турамысу же стремился прорваться Бархаш. Москвин сообщил   лишь, что ледник Турамыс и цирк Турамыс венчает большая красивая вершина, подымающаяся справа, если идти вверх по леднику, и что на эту вершину они пытались взойти: в частности альпинист Недокладов взобрался почти на самый гребень этой вершины, но поднявшаяся  непогода  помешала  установить что-либо точное относительно того, что находилось за этим гребнем и за этой вершиной. Но самым интересным было третье сообщение Москвина. Он утверждал, что, по его убеждению, за этим ледником и цирком Турамыс и за этой вершиной с той стороны безусловно лежат верховья ледника Сагран и что, следовательно, предположение Бархаша о том, что от верховьев Сагранского ледника он вышел не к Турамысу, а к Шини-Бини, едва ли отвечает действительности. Бархаш, вероятно, ошибся, и перед ним лежал не Шини-Бини. Так поставил вопрос Москвин.

Бархаш самым категорическим образом возражал против подобного предположения Москвина и продолжал утверждать, что он шел по Сагранскому леднику совершенно правильно, что Сагранский ледник, как и следовало ожидать, поворачивает на восток, но что верховья Саграна не уперлись в верховья Турамыса, что цирк ледника, который он видел сверху, был все же цирком Шини-Бини и что, следовательно, прямой связи перехода и даже прямого стыка верховьев Турамыса и Саграна, разделенных только одной каменной стенкой, в которую уперся Москвин, нет. Обе стороны оставались при своем.

Таким положением вещей мы, конечно, удовлетвориться не могли, и это основное разноречие решило вопрос о плане наших работ, по крайней мере на ближайшие пять-десять дней. Две группы сами собой, таким образом, определились. Одна должна была немедленно двинуться по следам Москвина, чтобы, пользуясь хорошей погодой, не только пройти весь ледник Турамыс до конца, но и взойти на вершину, на которую взобрался Недокладов, чтобы с ее гребня посмотреть, что же находится непосредственно по ту сторону перевальной грани на восток от ледника Турамыс: Сагран или не Сагран, может быть Шини-Бини, а может быть еще один ледник. В этих последних двух случаях дело усложнялось, потому что следовало искать — куда же выходил Сагран, протекавший, видимо, немного южнее. Разрешить этот вопрос нужно было еще и потому, что, как заявил Измаил, проводник Москвина, когда-то этим путем прошел некий известный басмач и попал таким образом через Фортамбек в Гармо и долину Хингоу, т.е. в район, находившийся уже на южной стороне хребта Петра Первого, исследованной нами в 1931 и 1932 годах.

Задачу разрешения всех этих проблем я взял теперь на себя, сформировав свою группу из Бархаша и Церетелли; Оба они были нужны, ибо они знали, по свежему опыту, расположение основных вершин и ледников в верховьях Саграна. С вершины перевального пункта над Турамысом можно было быстро ориентироваться, что же лежит к западу — Сагран или Шини-Бини?

Москвин и его группа решили отправиться вместе с Ариком Поляковым, как лейкистом (фотографом), и Воробьевым и Ходакевичем, как проводниками, по нашим следам, по Москвинскому леднику. Москвин здесь нужен был вместе с геодезической группой для производства геологической и картографической работы. Воробьев же и Ходакевич должны были по Москвинскому леднику привести их к пику Четырех. Задание было сформулировано для них следующим образом:

Во-первых, попытаться изучить и исследовать возможность подъема на снежное плато пика Сталина по основному ребру той ледяной стены, у подножья которой мы ночевали.

Во-вторых, взойти на пик Четырех, чтобы с его вершины разрешить вопрос о том, что за ледник мы видели с перевального пункта и фирновых полей: из системы Аю-джилги или из системы ледника Мушкетова.

И, в-третьих, изучить не только возможность спуска с фирновых полей на Ледник Аю-джилги (мы предполагали все же, что это Аю-джилга), но и все возможности подъема с Аю-джилги на хребет Академии в целях дальнейшего продвижения к леднику Федченко. И на то и на другое задание обе группы получили сроку восемь дней — с третьего по одиннадцатое число. Такой большой срок был дан потому, что сверх разрешения этой задачи на свою группу я возложил еще одну задачу, не менее существенную и важную.

Читатель помнит, что в задание экспедиции входило не только изучить все пространство «белого пятна» к западу и востоку от третьей базы, но и попытаться связать обследованное нами пространство с изученным пространством по ту сторону хребта Петра Первого, непосредственно в южном направлении от третьей базы. Чтобы проникнуть туда, нужно было взойти на снежное плато, к подножью пика Сталина. Задание изучения возможности подъема было поручено, между прочим, Воробьеву.

Но Москвин сказал, что ледник Турамыс после его поворота на восток идет все время вдоль такой же самой ледяной стены, на которой возвышался пик Сталина, и на этой ледяной стене, — о чем мы тоже писали, — возвышался пик Зинаиды Крыленко. По сообщению Москвина, эта стена, образуя границу ледника Турамыс, представляла собою цепь новых пиков, чрезвычайно высоких и совершенно недоступных, пока ледник не упирался в тупик с возвышающейся над ним вершиной, на которую пытался взойти Недокладов.

Пик Зинаиды Крыленко, 6600 метров высоты, на ледяной стене хребта Петра Первого у поворота ледника Фортамбек. Высота ледяной стены 2 километра .

Наша группа поэтому также получила задание попытаться найти возможность подъема на ледяную стену хребта Петра, в частности к пику Зинаиды Крыленко, чтобы с его вершины посмотреть по ту сторону хребта Петра Первого. Это задание было олень и очень трудное. Нашей группе было поручено пока поискать только подступов к пику Зинаиды, т.е. точно так же изучить возможность подъема, но не подыматься. Последнее, т.е. подъем на снежное плато и затем на пик Зинаиды Крыленко или на плечо пика Сталина, было решено поставить самостоятельным заданием после возвращения обеих групп, приблизительно в промежутке между двенадцатым и двадцатым сентября. По возвращении групп можно было учесть, где подъем доступнее, и уже после этого двинуться всей экспедицией на эту последнюю и самую трудную твердыню.

После же двадцатого ориентировочно было решено двинуться уже из района Фортамбек и, вернувшись на вторую базу, продолжить изучение долины реки Муук-су, по Фортамбеку, к востоку вплоть до Алтын-мазара. Мы тогда могли бы зайти к Аю-джилге и через Аю-джилгу совершить последний переход через хребет Академии к леднику Федченко.

. На «реввоенсовете» была решена и судьба не вошедших в обе группы товарищей — больного Стаха и Жерденко. Их мы решили немедленно, завтра же отправить вниз на базу № 2. Стах должен был отлежаться там окончательно. А так как отпуск из Военно-воздушной академии у него был только до пятнадцатого сентября, то я решил его отправить, после того как он отлежится, в Москву вместе с Ариком Поляковым. Петя должен был за этот короткий промежуток времени обеспечить обоих мальцов транспортом, доставив необходимое количество вьючных и верховых лошадей в долину реки Хадырша, находившуюся, как читатель помнит, в одном дне пути от нашей второй базы.

Последним разрешили вопрос о носильщиках. Себе я взял опять-таки Юсупа; Измаил пошел с Москвиным, Патека решили отправить вниз с Петей и Стахом.

Наше совещание окончилось только к двенадцати часам. Все проголодались. Зато теперь Арик взялся за работу и, — благо мяса было довольно, — решил угостить всех нас великолепным бифштексом из мяса молодого кийка, убитого Петей. Нужно признаться, что давно уже никому из нас не приходилось есть таких прекрасных бифштексов. И не будет преувеличением сказать, что не меньше трети кийка было уничтожено сразу. А потом нам дали мясной жирный суп, а также какао с сгущенным молоком.  Так вознаграждали  мы себя за все вчерашние треволнения, слякоть, дождь и непогоду.

А после обеда я отправился с Бархатом и Недокладовым на ближайшую скалу для обследования возможности восхождения на пик Зинаиды. По словам Недокладова, отчасти поддержанного Москвиным, подъем на пик Зинаиды с ледника Турамыс был возможен и не представлял непреодолимых трудностей. Я не особенно доверял этим словам, так как самый характер повествования Недокладова об его восхождении внушал некоторое подозрение, что парень маленько «заливает».

Была и другая причина такой проверки. Дело в том, что, как бы то ни было, а спортивный азарт крепко сидел в каждом из нас. Ледяная стена над ледником Турамыс манила и дразнила. Было прекрасно видно, что скалы переходили на определенной высоте в совершенно ровное плато, являющееся продолжением того же плато, в которое переходила стена, служившая подъемом к пику Сталина. Подъем на это плато был одновременно и подъемом к этой гигантской вершине. Мысль о победе над этим гигантом волновала все-таки каждого из нас. Принятое же условное решение организовать восхождение на ледяную стену в зависимости от того, будет ли найдена возможность подъема, по существу нас не удовлетворяло.

Пик Зинаиды горел тысячью огней и не менее манил, а подъем на этот пик от плато был гораздо легче, чем на пик Сталина. Важно было только подняться на это плато.

Одного взгляда в бинокль было, однако, достаточно, чтобы пролить на самого горячего сторонника подъема ушат холодной воды. Обнаженное, блиставшее вечным снегом ребро снежной стены говорило скорее о полной невозможности какого-либо подъема, нежели о легкости о чем толковал Недокладов. Громадные навалы льда и снега висели на протяжении всей стены, и следы лавин бороздили ее по всем направлениям.

Недокладов все-таки продолжал утверждать, что он нашел подъем и что подъем идет по совершенно бесснежным, черным скалам чуть ли не до самого снежного ребра. И Москвин утверждал, что такой подъем не исключен. Москвиным, видимо, тоже уже овладел «дух гор», этот властелин над всеми, кто попадает в высокогорные районы, посылающий на смерть смельчаков и одновременно жестоко мстящий всем, кто без должной подготовки осмеливается нарушить покой его державы.

Подробно изучивши подъем в бинокль и придя к выводу, что во всяком случае не полностью исключена возможность подъема, мы вернулись в палатку и еще раз начали взвешивать все «за» и «против», в частности размер и степень риска при попытке подъема для тех, кто пойдет на штурм этой страшной ледяной стены и затем самой снежной твердыни. Но цель была все-таки так заманчива, азарт был так силен, что в конце концов я решился.

Уже поздно вечером, часов в десять, когда по всем правилам полагалось спать и когда все действительно пошли спать, я вызвал к себе в палатку Бархаша и предложил новое перераспределение сроков, чтобы оставить больше времени для подготовительной работы к восхождению и для самого восхождения. Я предложил сократить срок нашего второго этапа работы и обязать всех вернуться не одиннадцатого вечером, а девятого, с тем, чтобы все время с девятого по двадцатое сентября обязательно посвятить восхождению. Бархаш целиком пошел мне навстречу. Тогда моментально был вызван сюда же в палатку Воробьев. Он, как был без штанов, в одних трусиках, немедленно явился и тоже с энтузиазмом откликнулся на наше предложение. Тогда был вызван Москвин.

Палатка наполнилась остальными участниками экспедиции. Утреннее решение было немедленно переделано. Окончание работ второго периода было сокращено. Сроком было намечено девятое. Время с девятого по двадцатое решено было потратить специально на восхождение, причем два дня—на подготовительную работу.

Так закончено было установление планов и распределение сроков работ. Как читатель увидит, оно также не оказалось последним.