Альпинисты Северной Столицы  

ГЛАВА III

НА ХРЕБТЕ

6 сентября

Снег шел всю ночь и продолжал сыпать утром, когда мы проснулись. Мокрый и мелкий, он слепил глаза, забирало я за воротник, таял на одежде, струйки воды проникали в палатку. Сплошной туман застилал ущелье. Сквозь его пелену солнце казалось матовым светящимся шаром. В такую погоду никому не хотелось подыматься и собираться в дорогу. Но нужно было идти. Вчерашняя разведка дала возможность идти более или менее уверенно, и мы решили за сегодняшний день во что бы то ни стало перебраться на пятый ледник до его разветвления на два ледника. Путь до хребтика, отделявшего пятый ледник, вверх на хребтик и вниз на ту сторону занял около двух часов, и приблизительно к двенадцати мы оказались уже на первой морене пятого ледника. А когда перешли морену и стали на чистый лед, взяли направление прямо вверх по течению ледника, полагая, что это будет самый кратчайший и самый верный путь. Это было и верно, поскольку вообще несомненна геометрическая истина о том, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками, и неверно, поскольку Идти пришлось через постоянно пересекавшие путь трещины, которые требовалось обходить и уже поэтому идти зигзагом. Этих трещин было очень много, а продолжавший сыпать снег ещё более затруднял возможность ориентироваться. Одно время думали остановиться, не дойдя до намеченного пункта, — так тяжел был путь. Потом все-таки двинулись и наконец остановились почти против самого выхода ответвления ледника. Снег к этому моменту прекратился. Это дало нам возможность более спокойно, не торопясь, выбрать место для остановки. Мы выбрали его на площадке между двумя большими ледяными расщелинами в два десятка метров глубины. Но наша площадка по крайней мере была без трещин. Зато весь наш дальнейший путь, намеченный на завтра в глубь ледникового рукава, шел по снежному полю, сплошь пересеченному трещинами, большая часть их была сверху засыпана свежим снегом. Но об этом нужно было думать завтра.

Сегодня можно было отдыхать, тем более, что опять пошел снег.

Но мы были на льду, где не имелось никакого топлива. Наши запасы керосина не были так богаты, чтобы можно было постоянно жечь его в примусе. На случай возможного мороза мы решили отправить поэтому Лоика обратно на базу в Аво-дару, чтобы принести немного арчи. Мы предложили ему вернуться с этой арчой через два дня и сложить ее на месте первой стоянки, против четвертого ледника. Если бы через два дня он нас там не застал, то должен был подняться с арчой сюда. Лоик согласился, и скоро его фигура исчезла в тумане среди сыплющегося снега.

Теперь нас осталось только трое.

А снег все продолжал идти...

К вечеру сильно похолодало, настолько, что Бархаш чуть ли не первый раз со времени отправления из Оша тоже решил забраться в палатку. На пространстве в каких-нибудь полтора метра ширины мы легли втроем с нашими полушубками и спальными мешками. А тут еще Кин Киныч Марков решил заряжать свои кассеты фотопластинками.

И целый час прошел, пока он с ними возился в темноте, толкая нас то руками, то ногами. Но настроение у всех было спокойное, бодрое. И только когда вдруг под нами раздавался резкий звук треснувшего льда и как бы расходился волнами в глубь ледяных массивов, невольно приходила мысль: «а вдруг провалимся»; или: «и занесло же нас сюда на ледяные вышки!» Наконец заснули.

А снег все сыпал...

7 сентября

Мороз разбудил нас утром. Зато о вчерашнем снеге не было и помина. Солнце ярко освещало вершины снежных гор, искрилось и играло на снежных полях. Ни облачка не было кругом. Это всем придало бодрости, и мы быстро начали снаряжаться в дорогу. С собой мы брали теперь только самое необходимое; палатку и провиант решили бросить тут; теплые куртки надели на себя с тем, чтобы также их сбросить по дороге. Единственно, что нас смущало — это то, что с нами не было альпийской веревки. Путь сразу шел по засыпанным снегом трещинам, и мы не знали, что еще ждет нас впереди.

Осторожно пошел вперед Бархаш, щупая ледорубом каждый шаг. Опасность провалиться должна была уменьшаться по мере того, как мы переходили снежное поле и продвигались к узкому каменистому ущелью, в которое уходил правый рукав ледника. Среди двух каменных теснин ледник шел круто вверх, образуя небольшой ледопадик затем пошел уже не так круто и наконец уперся в подымавшуюся в конце ущелья снежную стену, очень крутую, почти отвесную. Здесь нужно было либо лезть прямо на нее в лоб, либо повернуть влево, тоже по крутому подъему, но все же более пологому. Куда выйдет этот подъем — нам, как и вчера, не было еще видно.

Часа через полтора-два мы подошли к повороту; высота была уже около пяти тысяч метров.

Теперь, когда мы стояли внизу у поворота, нам было ясно, что подняться прямо вверх по замыкавшей ущелье стене было невозможно. Наоборот, подъем налево был хотя крут, но вполне возможен; только раньше надо было перебраться еще через один ледопад, — его острые ледяные скалы заполняли все пространство у подножья каменной скалы. Солнце уже поднялось высоко, становилось жарко. Поэтому в одной из ледяных расщелин мы сбросили наши куртки, чтоб двинуться дальше в одних теплых свитерах... Чтобы смягчить несколько крутизну подъема, мы пошли теперь зигзагами, глубоко втыкая в снег на поворотах ледорубы. Больше всего мы опасались за Маркова; с непривычки ему идти было труднее, но он шел молодцом, хотя пыхтел так, что нам было слышно. Больше часа продолжался этот подъем. И когда наконец он сделался более мягким, что дало возможность идти с меньшим напряжением, мы были совершенно измучены. К часу дня мы поднялись все же на сравнительно ровную площадку и считали, что самый трудный участок был позади.

Мы стояли теперь на гребне еще одного хребта, отделявшего, как оказалось, наш пятый ледник от последнего, шестого ледника, подымавшегося от Вавиловского ледника к хребту Академии. Этот шестой ледник шел рядом большой глубокой расщелиной и своим верховьем подходил вплотную к стене того самого снежного гиганта, к которому мы так безрезультатно и безуспешно стремились подойти в прошлом году и к которому сейчас мы подошли вплотную. Это был знаменитый искомый нами пик Гармо, тот самый, который был виден нами еще из Пашимгара, а впервые был замечен с высоты шестого «Эльбрусенка», с ледника Гандо, в 1931 году. Мы не сомневались в тот момент ни одной секунды, что мы стоим у самого знаменитого пика, высоту которого немцы в 1928 году определили в семь тысяч четыреста девяносто пять метров, как высочайшую вершину в СССР.

Мы действительно не ошиблись, что подойдем к нему вплотную. Гигантская вершина вида усеченной пирамиды подымалась прямо перед нами в северо-восточном направлении, и ее неправильная форма трапеции резко выделялась над всеми остальными пиками хребта. Северное плечо трапеции было гораздо выше южного плеча, а от южного плеча хребет шел, резко понижаясь сначала к югу, а потом круто заворачивал на запад, образуя своей волнистой линией верхнюю границу ледяной стены, замыкавшей собою громадный снежный цирк, в который упирался Вавиловский ледник. Дальше от этой стены отделялся и шел на север противоположный склон Вавиловского ледника. В месте, где этот склон примыкал к стене, видна была выемка, через которую можно было проникнуть в ледник Шокальского. Мы наблюдали эту выемку в прошлом году, когда стояли внизу, в цирке ледника. Дальше подымались далекие вершины хребта Дарваз.

Вся эта панорама — и пика Гармо, и дальнейшей изломанной линии хребта Академии, и ледяной» стены, и противоположного склона ущелья, и далеких гор — была так величественна и хороша, что мы немедленно ее засняли: я — «лейкой», а Кин Киныч — своим фотоаппаратом.

Главное внимание наше привлекал, конечно, сам Гармо, в особенности перевальный пункт у подножья его северного плеча. Какой путь предстоял нам теперь? В этом был весь вопрос.

Нечего было, конечно, и думать забраться на самый пик, — его склоны были так круты и скалисты, нависшие тысячепудовые обвалы так грозны, что самая мысль о таком подъеме была безумием. Но мы туда и не стремились. Там, где подножье северного плеча смыкалось с линией хребта, был виден мягкий полуовал. Путь к нему шел по крутому бесснежному подъему, которым можно было бы подняться, и если б удалось добраться до начала этого подъема. Но чтобы добраться до него, раньше надо было подняться с того места, где мы стояли, по сравнительно легкому подъему до подножья черных скал, затем по этим скалам, и наконец пройти поперек большой снежный склон, очень крутой, где пришлось бы идти с постоянным риском поскользнуться и упасть; в случае падения сорвавшийся полетел бы вниз сначала по крутому склону, а потом рухнул бы в пропасть шестого ледника на острые зубья скал и ледяных провалов. Да и самый подъем, если б удалось перейти крутой склеен, пришлось бы делать по обледенелому щебню и камню, что опять-таки грозило падением и смертью.

Вот почему, посоветовавшись, мы с Бархашом отказались от этого пути. Мы решили избрать более далекий, но менее опасный путь. Подойдя к скалами забравшись на них, мы решили дальше идти к перевальному пункту не поперек снежного склона, а прямо вверх по нему до самой его грани, чтоб потом по этой грани подняться на вершинку, соседнюю с перевальным пунктом. Она была выше перевального пункта, но зато путь к ней был гораздо легче.

Кин Киныча мы решили оставить тут на площадке, — брать его с собой в такое рискованное путешествие мы не хотели. А пока достали хлеб и консервы и сели завтракать. Плотно закусив, мы тронулись дальше уже только вдвоем — я и Бархаш.

Сначала мы двинулись вверх по снежному полю к подножью черных скал. Туда мы добрались через час. Бархаш пошел тут вдоль скал по снегу, а не непосредственно у самого их подножья. Предусмотрительный, как всегда, он видел, что обледенелый снег уже не будет там, служить опорой. Он повернул к скалам только тогда, когда подошел к началу крутого склона который шел к перевальному пункту.

Теперь вверх на скалы.

Тот, кому случалось карабкаться по скалам на большой высоте, — а мы были уже на пяти тысячах четырехстах метрах, — тот знает, какую неверную опору представляют зубчатые гребни выветрившихся и расшатанных вечными вихрями скал. Твердый камень превращается в рассыпающуюся ветошь, сланец расслаивается на ровные тесаные плитки, любой выступ шатается под вашими руками, как негодный, готовый вывалиться зуб, нет ни одной твердой точки опоры под ногами. Вот по таким скалам нам пришлось лезть. С большим трудом, но влезли.

Теперь осталось последнее препятствие — крутой подъем по снежному склону на ледяную стену. На первый взгляд это препятствие казалось пустяком. Подъем шел хотя и круто, но не отвесно, снег глубокий, ноги и ледоруб держались превосходно.

И мы быстро двинулись вперед, считая, что мы почти уже у цели.

И вдруг... Приблизительно на средине пути подъем вдруг сделался настолько крут, что уже и речи не было о том, чтобы идти свободно. Теперь приходилось подыматься, как на лестницу, ставя ноги прямо одна над другой и до половины вонзая в снег ледоруб. Еще хорошо, что снег переходил в лед не сразу и таким образом давал возможность утрамбовать ступеньки.

Мы двигались теперь очень медленно, а пройдя еще несколько метров, совсем стали. Я оглянулся вниз: «Вот так фунт!..» Мы висели над бездной. Подъем превратился в стенку с еле заметным уклоном; держаться можно было, только глубоко запустив руки в ледяные щели из льда и снега; ноги стояли на еле заметном уступе, а вверху над головами навис ледяной снежный карниз, на который нельзя было взобраться иначе, как прорубив в нем себе дорогу. Подняться прямо было невозможно, так как карниз закрывал всякий путь.

Вниз тоже не сойти, потому что повернуться было не на чем.

А тут еще перчатки остались в куртке. За лед приходилось держаться голыми руками.

— Эй, что же теперь делать? — крикнул я Бархашу. Вместо ответа тот, крепко уцепившись одной рукой за глыбу льда, другой с силой взмахнул ледорубом и с размаху ударил им в ледяной карниз.

— Рубить буду! — бросил он сверху.

Рубить, так рубить. Поскольку я был внизу, я не мог ему ни в чем помочь и старался только, не мешать. А он методично наносил удары, все больше и больше врубаясь в лед, чтобы проложить дорогу.

Кин Киныч Марков потом нам рассказывал, как он ужасался, наблюдая снизу две висящие вверху маленькие человеческие фигуры и сверкающий на солнце ледоруб. Я лично в тот момент думал только об одном: долго ли продолжится эта работа. О себе я особенно не беспокоился, так как ноги стояли устойчиво и крепко. Опаснее было двигаться, тем более, что не было веревки, а руки окончательно закоченели.

А Бархаш все рубил. Наконец остановился.

—  Жди меня, я вперед полезу.

—  Ладно.

И крепко прижавшись к ледяной стене, он полез. Еще шаг. И еще шаг. И еще шаг. И еще... И, упершись плечом в карниз, прижавшись к одной стороне прорубленной щели и упираясь рукою в другую, он влез в прорубленную дорожку. Еще немного усилий — и я вижу, как он хватается за грань стены, и через несколько секунд он уже наверху.

Моя очередь. По следам Бархаша мне было, конечно, легче лезть, а у самого карниза помог протянутый мне ледоруб.

Но этим еще не кончилось. Представьте себе свое ощущение, если б вам пришлось подняться, скажем, на колокольню и очутиться затем на куполе без перил с угрозой свалиться оттуда каждую минуту. Вот в таком положении оказались теперь мы, потому что за снежной гранью начинался новый подъем, и его поверхность представляла как бы купол.

Как можно скорее мы пустились подальше от опасной грани. И опять вверх. Вот мы подошли, уже по снегу, к зубчатым скалам — последним скалам, венчавшим собою хребет Академии. Вот Бархаш уже на скалах, и вот скалы уже позади него. Через две-три минуты я был рядом с ним. За скалами открылась снежная площадка с небольшим замерзшим озерком во впадине. Дальше снова подымались зубья скал, а за этими зубьями шел спуск, но уже вниз по ту сторону хребта. Мы достигли цели. Мы  были  на  перевале.

Сильный вихрь, какой всегда бывает на перевальных пунктах, начал сразу трепать нас со всех сторон. Ветер был такой, что поневоле мы бросились за зубья искать пристанища. Но куда мы вышли? Какая высота?

Прямо перед нами подымался гигантский склон северного плеча громадного пика. Нас от этого склона отделял перевальный пункт, находившийся ниже нас метров на сорок. Поту сторону хребта шел сначала скалистый спуск, подобный тому, которым мы только что поднялись, затем шел большой пологий спуск, превращавшийся потом в широкое фирновое поле. Это фирновое поле переходило в ледник, шедший между двумя каменными теснинами. Дальше ледник поворачивал, упираясь в другой большой ледник — ледопад. От нас влево шла грань нашего хребта, переходившая затем в ровную снежную линию без зубцов, как нам казалось, ту самую, которую мы видали с пятого ледника.

От нас зависело — возвращаться назад или спуститься по ту сторону хребта на пологий фирн расстилавшегося внизу под нами ледника, уходившего затем дальше на восток.

Все, что можно было требовать от разведки, было нами достигнуто. Оставалось зафиксировать точные результаты. Я посмотрел на альтиметр. Он показал пять тысяч семьсот метров. Это сильнейшим образом нас смутило. Когда еще в Москве мы исследовали высоту точки на первой выемке хребта Академии, к северу от пика Гармо, мы тогда определяли эту высоту, по точным данным немецкой карты 1928 года, в шесть тысяч семьсот метров. Таким образом, расхождение с показаниями моего альтиметра было на один километр. Мы знали прекрасно, что альтиметр и его показания обычно ненадежны, но ошибка могла быть в двести или триста метров, а четыреста метров — это уже ошибка недопустимая. Но километр? — Такой ошибки быть не могло! Это означало либо, что мой альтиметр испорчен и врёт, либо — что ошиблись немцы при исчислении математическим путем высоты пика Гармо, либо, наконец, мы находились не там, где предполагали, и перед нами был не пик Гармо. Последнее объяснение было, однако, нами отброшено сразу. Так ошибиться было нельзя! В течение двух лет мы изучали этот пик Гармо, в течение двух лет мы искали к нему путь и наконец нашли. Другого Гармо мы не видали, именно этот пик возвышался, как нам казалось, выше всех остальных, на протяжении всего хребта. И, наконец, то, что мы видели по ту сторону хребта, тоже подтверждало правильность наших предположений. Ледник, который расстилался перед нами, не только полого уходил на восток, как и следовало по немецкой карте, но заворачивал- затем направо и сливался с другим ледником — ледопадом, тянувшимся параллельно также на восток, — и это соответствовало немецкой карте.

Правда, было уже поздно, и не было времени подробно изучить и исследовать направление этих ледников, но в основном их направление совпадало. Вот почему, отложивши пока дальнейшие рассуждения в сторону, мы поспешили использовать остаток времени для производства необходимых фотосъемок. Я быстро защелкал «лейкой», стараясь схватить и запечатлеть, пока еще было светло, и контуры ледника, который шел по ту сторону, и общий вид северной грани пика Гармо. Наконец, я послал Бархата на самую высшую точку пика, на котором мы находились, и заснял его там, стоявшего на вершине диких скал. Самый этот пик я решил тотчас же назвать пиком Бархаша. Он был первым человеком, который поднялся на  этот  пик.

Надо было торопиться, да и озябли мы отчаянно, несмотря на краткость времени, которое мы пробыли на перевальном пункте. Вихрь хлестал и рвал со всех сторон; мы дрожали, и от холода зуб на зуб у нас не попадал.

— Скорее теперь вниз, домой! Но как?

Мы поневоле остановились. Идти назад старой дорогой — это значило, пройдя снежный купол, снова подвергаться риску опасного крутого спуска по обледенелой стене, еще более опасного, чем подъем, как это всегда бывает при крутых спусках, — а ведь у нас не было с собой "веревки. Я предложил Бархату попытаться пойти вдоль грани и спуститься путем, которой мы намечали еще сегодня утром, как другой путь для подъема. Но Бархаш воспротивился.

— Там путь, — сказал он, — неизвестен совершенно. — Мы не знаем, возможен ли он вообще и куда мы попадем; возвращаться будет поздно, а   ночевать здесь нельзя. — Ну, а как все же? Старым следом?

— Старым следом, как-нибудь сойдем.

— Смотри, опасно.

— Пойдем!

И мы пошли.

Подымаясь, мы оставили глубокие следы в снегу, и теперь они безошибочно указывали нам путь к месту, где мы врубались в ледяной карниз. Вот мы уже у ледяного карниза. Теперь вниз.

Каюсь, невольная дрожь пробежала по спине, когда я поглядел вниз. Обледенелые ступеньки, которыми мы поднялись, виднелись отчетливо, но прочность их была сомнительна. Я еще раз поэтому заикнулся о том, что, быть может, лучше пойти поискать другого спуска. Но Бархаш уже не слушал; через несколько секунд его голова оказалась на уровне ледяного карниза. Схватившись руками за лед, ногами он осторожно прощупывал наши ступеньки. Еще через минуту голова скрылась совсем внизу, а через две минуты он мне оттуда крикнул:

— Лезь,  я стою прочно, держись по моим следам, дальше спуск уже не так крут.

Действительно страшны были только эти первые несколько шагов. Надо было лишь суметь цепко схватиться вовремя за ледяные уступы и вовремя и на место поставить ноги. Только руки коченели без перчаток.

Когда я добрался до Бархаша, он дальше полез вниз. Но теперь идти было действительно легче. Хотя спуск был очень крут, тем не менее это был спуск, на котором нога прочно держалась. Не приходилось по крайней мере висеть и не нужно было держаться руками.

Странно и оригинально в такие критические минуты работает сознание. Мне много раз случалось наблюдать, что в моменты, когда вся воля напряжена на преодоление физического препятствия и весь остальной мир точно не существует, в сознание почему-то втемяшится мысль, фраза, логически никак не связанная с данными обстоятельствами. Само преодолеваемое препятствие представляется обычно в виде некоего одушевленного существа, причем разговариваешь с ним и называешь его, как правило, совершенно не подходящим словом. Так и теперь.

У меня сохранилось в памяти одно: каждый раз, когда я опускал ногу вниз для того,   чтобы  найти  опору  на крутом спуске, я повторял:

— А ты все-таки не граф!

И с этой фразой шаг за шагом спускался вниз. Если бы я себя спросил, почему именно эта фраза возникла в моем мозгу, ответить на это я бы не смог, но именно ее я повторял до самого конца спуска, пока не стал на более пологий склон, по которому можно было уже спокойно и почти бегом направиться вниз к черным скалам. Через некоторое время мы с Бархашом уже стояли на их обветренных черных зубьях. Это была половина спуска до площадки, где мы оставили Кин Киныча.

Читатель помнит, что эти скалы дались нам не без труда при подъеме. Не без труда они дались нам и при спуске. Точно так же срывались под ногами и руками выветренные камни, точно так же пришлось в двух или трех местах повиснуть, точно так же мелькала мысль о том, нет ли какого-либо иного пути, и точно так же в конце концов мы двигались старым, пройденным путем.

Спустившись со скал на фирн, мы уже бегом бросились к площадке, где оставили днем нашего спутника. Вот и его следы. Но самого его уже нет здесь. Он, видимо, вернулся. Отдохнуть на этом месте мы позволили себе не больше пяти минут. Надо было торопиться. Было уже больше половины восьмого.

Мы спустились вниз бегом, иногда скользя по крутому склону на наших ботинках, как на лыжах, подымая вокруг себя облака снежной пыли, управляя ледорубом, как рулем. Раза два мы падали и летели кубарем, пока не зарывались в глубокий снег. Встав, снова бежали и снова падали. Ничего страшного в этом, конечно, не было, потому что трещины ледопада мы оставили теперь в стороне и бежали вниз как раз по середине крутого склона.

Когда мы вступили в расщелину ответвления пятого рукава, солнце уже зашло, и нас сразу охватил холод.

Первой нашей заботой теперь было отыскать наши куртки, спрятанные нами здесь в глубине ледяных трещин.

Одевшись, мы быстро прошли последнюю часть пути по ровному снегу, пересеченному глубокими трещинами. Теперь  трещины  не смущали нас: на снегу был четко виден наш утренний след.

— Ого-го-го! — закричал Бархаш, как только мы вышли на пятый ледник.

— Ого-го-го! Кин Киныч!

— Ого-го-го! — послышалось издалека.

Мы различили фигуру нашего спутника, махавшего нам не то флагом, не то курткой около нашей палатки, примерно в четверти километра от нас.

К восьми с половиной часам мы были уже дома у палатки, где заботливый Кин Киныч приготовил для нас чай и ужин.

День седьмого сентября мы с полным основанием занесли в свои книжки как день исключительных трудностей,  но в то же время и успешной разведки.

8—9 сентября

Гордые успехом, прежде чем заснуть вечером, мы долго еще толковали о выводах и итогах своего восхождения.

Но нас теперь увлекали другие планы. В основном мы остановились на следующем дерзком замысле.

Сейчас идти скорее вниз на стоянку. Затем вернуться сюда же с запасами провианта и одной группой по установленному нами пути, через северное плечо, перевалить через хребет и спуститься на ту сторону, на Бивачный ледник, потом на Федченко, затем пройти по леднику Федченко на север, к выходу ледника Малого Танымаса, у самого устья бешеной Муук-су. Другая группа в то же время должна была вернуться обратно в Пашимгар и прошлогодним путем через Пеший перевал спуститься в долину той же Муук-су, но гораздо западнее, чтобы затем, соединившись с группой Москвина, по северному склону хребта Петра Первого подняться к пику, который мы считали пиком Евгении Корженевской, и оттуда по неизведанным путям пройти к верховьям того же Танымасского ледника навстречу первой группе. Путь этой второй группы был чрезвычайно рискован, но если бы он удался, все наши задачи были бы разрешены. Трудности и риск этого плана для обеих групп заключались в том, что оба  маршрута были очень тяжелы и длительны. В обоих случаях важно было иметь с той стороны хребта готовые базы с запасами провианта., Но мы знали, что на той стороне работают другие группы экспедиции. Важно было раньше установить с ними связь. Но как? Для обсуждения всех этих вопросов нужно было скорее попасть вниз. Кроме того другие разведочные группы могли принести иные новости... На этом и порешили. Только Кин Киныч Марков заявил, что он хочет еще остаться и поработать в верховьях Гармо, чтобы закончить съемку. Это было геройское решение, так как он был первый раз во льдах и оставался совершенно один. Но мы уже видели, что он был крепкий парень и не трус…

В семь часов утра мы с Бархашом быстро зашагал вниз по пятому леднику, намереваясь пройти за день до раздвоения основного ледника, сиречь километров пятнадцать-двадцать. Желая сократить путь, мы пошли на этот раз не через перевальный хребтик к четвертому леднику, а прямо вниз, хотя и знали, что внизу нас встретят ледопад и глубокие поперечные трещины. Мы очень скоро были наказаны за это решение. Мы оказались в таком лабиринте совершенно непроходимых трещин, что должны были повернута» назад к спасительным моренам и боковому склону ледника, чтобы найти дорогу. На плутание среди трещин мы потратили лишних добрых два часа, а у самого выхода ледника наткнулись на такой ужасный ледопад, что снова должны были искать обходных путей, взбираться опять на камни и скалы и лишь с большим трудом только часам к одиннадцати утра попали на главный Вавиловский ледник.

Только на старом месте ночевки мы с облегчением вздохнули; сбросив с себя мешки, принялись готовить завтрак. И целых полтора часа мы пробыли на остановке.

Солнце жарко грело нас, и после трудного пути совсем не хотелось двигаться дальше. Когда же мы собрались, произошла новая неожиданная, хотя и очень приятная, задержка. На соседнем ледяном холме вдруг обрисовались две человеческие фигуры. Это были Лоик и доктор Пислегин. Вернувшись раньше нас с разведки и узнав, что Лоик отправляется нам навстречу, доктор решил идти к нам,   чтобы  изучить и этот участок  пути. В альпинистском шлеме, в зеленой ватной куртке, в очках, с большим рюкзаком за плечами и полном альпинистском снаряжении он представлял собою довольно комичную картину. Мы были ему все очень рады и засыпали расспросами об итогах их разведки. Из его слов мы, впрочем, мало что могли уяснить себе. Подробные расспросы пришлось поэтому отложить, пока увидим карту, которую, как он говорил, они начертили.

Лоик должен был отправиться в помощь к Кин Кинычу, мы же дальше тронулись втроем. Так как путь предстоял еще очень трудный, а мы достаточно потеряли времени, — решили торопиться вовсю. И снова нас постигла неудача: мы решили идти посередине ледника, не уклоняясь ни вправо, ни влево, где были ледопады, и опять заплутались среди ледяных  гор.

В результате мы опять не успели попасть вовремя на ночевку. Пришлось искать ночлега посреди ледника. Заботились только о том, чтобы лечь не прямо на лед, а где-нибудь на морене на мелких камнях. В одной из глубоких ложбин мы устроились на ночь почти за километр до конца ледника. Почему-то вдруг стало страшно холодно, и нас несколько согрел чай. Чтобы не мерзнуть, решили скорее уснуть, зато завтра как можно  раньше   встать...

Утром оставшийся, путь до основного ледника мы одолели без особого труда. Однако, когда мы в конце блестящего льда попали снова в район покрытых камнями ледяных бугров, — как ни старались мы идти быстро, темпы наши пришлось сильно снизить. Только часам к двенадцати или даже к часу мы вышли на основную и главную цепь холмов, тянувшуюся посредине ледника, и на каменные туры, поставленные тт. Цагом и Воробьевым. В конце концов за какие-нибудь полчаса до дому мы вынуждены были сесть отдохнуть. Ноги гудели, голова гудела, все тело ныло, а проклятый груз больно резал плечи...

Наконец тропинка, вившаяся по террасе, змейкой побежала вниз. Большая скала, закрывавшая лощину Аво-дары, отодвинулась в сторону, и наш лагерь весь предстал как на  ладони.

Он поразил нас своим размером и многолюдством. На полянке бродили лошади, до десятка палаток белели в разных концах, а сколько людей было! Я успел различить Арика и Стаха, с диким криком бросившихся мне навстречу.

— Арик,  Стах! Черти косолапые, здорово!

За мальцами двинулись Дорофеев, Ленька Покровский, длинный, долговязый парень из его партии, затем наши — Воробьев, Цаг и Леван Маурашвили, потом геологи — Щербаков, Татьяна Боровская и оказавшаяся почему-то тут же жена Москвина, маленькая «Нина — одна штанина», как ее прозвали мальцы еще в экспедицию 1931 года. Четыре носильщика замыкали шествие, — итого в лагере .было теперь шестнадцать человек. Оказалось, что Дмитрий Иванович, уйдя обратно второго, вернулся в Аво-дару с Боровской и Ниной четвертого. Леван и доктор пришли пятого, Цаг и Воробьев вернулись из своей разведки шестого. Дорофеевская группа пришла вчера.