Альпинисты Северной Столицы  

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

КОЛЬЦЕВОЙ ПОХОД

ГЛАВА I

НА ВАНЧ

18 сентября

Наша группа выступила в одиннадцать часов утра. Все остальные группы провожали нас до тех пор, пока мы не вступили на ледник, — ведь больше мы не должны были встретиться до Москвы.

Путь этот все мы проходили уже в третий раз, поэтому шли уверенно и быстро. Через два часа ледник был уже перейден, и мы вступили снова в ущелье Ванч-дары. А к семи часам вечера мы подошли уже к красному флагу, оставленному нами у начала крутого подъема на второй Пулковский перевал.

Мы решили идти все-таки через второй перевал. Этот путь казался вернее и спокойнее, чем скакать по трещинам к перевалу Цага и Воробьева, тем более, что наверху мы бросили палатку.

У красного флага лежали нетронутыми оставленные нами сложенные в кучу арча и запасы провизии.

К сожалению опять начала портиться погода, — пошел мелкий снежок и завернул холод. Эту перемену можно было, впрочем, предвидеть, так как с четырнадцатого числа стояла безоблачная, ясная погода, и должно было ждать перемены. Пока готовили чай, я забрался в палатку и тут вдруг заметил, что со мной делается что-то странное.

Голова  была тяжелая,   пробирал  озноб,   и появился странный сухой кашель. Аппетита не было никакого... А между тем мы шли в длинный и трудный поход, и болеть вовсе не пристало. Но особенного значения этому недомоганию я не придал.

19 сентября

И ночь и утро выдались очень холодные. Мы вышли в восемь часов и, пользуясь морозцем, очень быстро пошли вверх по подмерзшему льду. Несмотря на крутизну, идти было легко, так как даже маленькие камушки и ледяные выступы хорошо держали.

Таким темпом можно было надеяться пройти до появления солнечных лучей весь подъем. Через два часа мы уже подошли к оставленной палатке и сделали привал.

В одиннадцать часов тронулись дальше.

Так как погода была опять превосходная и небо безоблачно, то все свое внимание мы устремили на изучение хребта Академии. Он весь теперь открывался перед нами по мере того, как мы поднимались все выше и выше. Все горы на восток были открыты, и наконец, когда мы поднялись на фирновые поля, нам открылся пик Гармо. Гигантский пик был теперь отчетливо виден, но расположенным он оказался далеко-далеко за стенкой и цирком ледника Ванч-дара. Если вообще от нас до него было километров тридцать-сорок, то от цирка Ванч-дары он отстоял километров на пятнадцать. Зато он возвышался теперь подобно гигантской пирамиде на целую голову выше всех остальных пиков. Но на проклятый, все время волновавший нас вопрос, можно ли подойти к нему с юга, все-таки мы не могли получить ответ. Само южное плечо нам было видно, но как подойти к нему и есть ли там подход, — видно не было. Мы надеялись это увидеть, когда взойдем на самый перевал и вершину, где уже мы были с Бархашом в первую разведку.

К часу дня мы все уже были наверху.

Теперь нам был виден весь хребет Академии, начиная от пика Евгении Корженевской на севере и кончая пиком Гармо на юге. Я тщательно заснял всю панораму.

Вот они все, гиганты, по очереди: Однозуб и «Женичка», как мы тогда полагали, и пик, который мы тогда хотели назвать пиком Калинина, и рядом пик Молотова, и еще ряд пиков, и дальше, наконец, сам Гармо.

К сожалению, «левый пик» закрывал нам самую важную часть — ближайший рельеф хребта справа от Гармо, т.е. подход к его южному плечу. Еще раз пришлось пожалеть, что четырнадцатого числа мы не взошли на «левый пик».

Зато внизу вся долина Оби-мазар и путь в долину Ванча были как на ладони…

Начали спускаться.

Со льдами теперь приходилось проститься надолго. Мы опять шли вниз, к зелени, птицам, зверям и людям.

Спуск вниз по осыпи и затем по снегу пошел быстро. Несмотря на крутизну, это был очень легкий и приятный спуск. Один раз только пришлось внизу помудрить, пока миновали слишком крутые и отвесные склоны. Но к трем часам мы уже сидели на берегу ручья, среди камней. Рядом уже начиналась трава. Хотя высота была еще около четырех тысяч метров, южный склон уже давал себя знать. Дальше дорога пошла сначала по камням вдоль ручья, затем по зеленым лужайкам. Мы шли быстро и весело, и все вниз и вниз.

Внизу наш ручеек превращался в речку и соединялся с другой речушкой, вытекавшей из двух больших синих озер, расположенных справа. Это были озера, уже однажды описанные Беляевым. Приблизительно в месте слияния речушек я наметил ночевку. Речку скоро одели каменные скалы, и мы пошли теперь по верху, по каменистой круче.

На зеленой лужайке, около брошенного каменного загона для скота, стали на ночь. Видимо, люди здесь уже бывали. Но кругом все еще не было ни кусочка дерева, и рядом по скалам кое-где еще лежали вдоль реки бурые полосы нестаявшего снега. Кипятить чай пришлось за неимением дров на сухой траве. Кое-как это удалось. И все-таки мы были уже внизу. Мы полагали, что дальше теперь путь пойдет уже совсем легкий. Единственно, что беспокоило нас, — это как бы не нарваться на такое узкое и скалистое ущелье, где было бы невозможно продвигаться по берегу речки. Гарантией, что этого не случится, было только то, что ведь однажды уже Беляев прошел этим путем. На всякий случай мы перебрались рано утром на ту сторону ре чушки Оби-мазар и двинулись по ее правому берегу, который казался шире и положе. Скоро появились большие зеленые кусты. Речушка бежала уже теперь бурным потоком и скоро стала совершенно недоступной для переправы. Если мы ошиблись, перейдя на другую сторону, это должно было скоро сказаться. Но риск был совершенно одинаков: оба берега речушки шли ровно, и обоих берегов мы одинаково не знали.

Пик Гармо с Пулковского перевала.

На первый отдых мы остановились около двенадцати часов.

Сначала мы думали, что к трем часам уже дойдем до долины Ванча. Но скоро идти стало гораздо труднее. По обе стороны речушки вместо мелкой гальки теперь были навалены всюду громадные камни. Лишь изредка удавалось спускаться к реке и идти по отмелям меж кустами. Места были совершенно дикие. Один раз, едва мы вышли из каменного хаоса на зеленую площадку, стадо диких козлов сорвалось чуть ли не в двадцати шагах от нас. Семеро из них бросились вверх по косогору, а трое — прямо к речушке.   Еще миг — и они уже плыли среди белой пены. Вскоре, грациозно отряхнувшись, они пустились вверх по скалам противоположного склона. Пять жалких выстрелов из браунинга прогремели им вслед...

А идти становилось все труднее и труднее. Я уже думал о том, чтобы хоть до вечера добраться до долины Ванча.  Между тем появилась новая опасность.

Уже не речонка, а река бурлила внизу. Высокие скалы выстроились с обеих сторон по обоим берегам. Мы опять шли высоко по верху над скалами, по альпийским лугам. Спуск к реке представлялся очень трудным, а между тем только по реке шел наш путь. Следовало опасаться, как бы спуск не стал совсем невозможным.

По карте Беляева мы знали, что должны были выйти в долину Ванча к маленькому кишлаку Пой-мазар. В 1928 году мы тоже вышли к этому кишлаку, когда спустились в долину Ванча через перевал Кашал-аяк. Кишлак был расположен на той стороне реки Ванча, приблизительно против выхода ущелья, которым мы сейчас приближались к Ванчу. На этой стороне мы должны были найти лишь несколько глиняных мазанок. Через реку должен был быть мост. Все это я отлично помнил, — вот почему, думали мы, нам надо выйти именно ущельем к реке. Между тем он становилось все более узким и трудно проходимым. Наверху по лугам было идти легко, внизу — почти невозможно. Бархаш также разделял мои опасения. Около четырех часов мы подошли к выходу из ущелья. Сверху нам теперь был виден выход реки. Она выходила из узкого скалистого каньона и разливалась потом несколькими широкими рукавами. Между рукавами реки желтели поля ячменя, и были видны глиняные мазанки, о которых я говорил. Видно было даже, как около мазанок копошились быки и люди.

На той стороне Ванча белел Пой-мазар. Мы были у цели...

Но как спуститься? Ведь мы были наверху. Как пройти скалистый каньон реки?

Можно было бы, конечно, идти дальше по альпийским лугам и искать другого спуска, повернувши вправо по хребту гор, но куда бы мы тогда пришли и как скоро нашли бы спуск? А тут все было рядом перед нами и под нами.

И мы решили спуститься к реке в скалистое ущелье.

Ноги срывались на крутом спуске. Кусты нещадно царапали лицо и руки, щебень, пыль, песок и скользкая трава попеременно мешали правильно направить путь... Вот и прибрежные камни. Но спуск был очень трудный, помогали только кусты, за которые можно было держаться. Внизу у реки мы совсем приуныли. Река бурлила страшно. Скалы нависали со всех сторон по ущелью. Пути не было никакого. Напрасно Воробьев пытался организовать переправу, надеясь найти путь по той стороне реки. Переправа была невозможна. Лоик и Бархаш, отправившись под скалы в разведку, сообщили, что скалы стоят там отвесно, а идти по воде нельзя,— собьет. Вышло, что спускались к реке напрасно.

— Но что ж, опять вверх назад?

— Назад. Полезли назад вверх.

Измученные, изодранные, исцарапанные, кое-как мы забрались наконец на прежнее место. Подходило уже к шести часам.

— Так по лугам?

— По лугам.

Но и по лугам уже было трудно идти. Крутые косогоры пересекали дорогу. Густые кусты заполняли теснины. А когда мы вышли наконец на склон, господствовавший не над нашей рекой, а непосредственно над долиной Ванча, и увидели опять внизу Пой-мазар, оказалось, что и тут спуска не было. Правда, перед нами зазмеилась небольшая тропинка, но она шла не вниз в долину, а уходила вправо, подымалась по зеленым склонам хребта еще выше и затем шла вдоль хребта и вдоль долины поверху куда-то вдаль.

Бархаш решил попытать еще раз счастья и спуститься. Три четверти спуска было видно, последняя четверть была скрыта. Может быть, там был обрыв и каменный отвес, а может быть, пологий спуск. Остальные сели ждать. Через полчаса он закричал снизу, что спуск есть, но очень крутой.

— Катай наверх! — закричал я в ответ. — Пойдем по тропинке! Близка ночь...

Но тропинка увела нас еще выше, и около семи часов вечера у первой воды мы поневоле остановились. До Пой-мазара мы в этот день так и не дошли.

Пока хлопотали насчет ужина, Бархаш решил исследовать тропинку. Он вернулся уже в сплошной темноте и сказал, что прошел почти два километра, тропинка все идет по гребню склона и не спускается вниз. В двух километрах находится брошенная таджиками летовка, около которой он, нашел тлеющий костер.

Утром решили идти дальше по тропинке.

21 сентября

Тронулись рано, около семи часов. Через сорок минут подошли к летовке. Это был обычный каменный шалаш, каких много в горах. Но следы свежего костра показывали, что тут только недавно были люди. Пока остальные отдыхали, Бархаш опять отправился в разведку. На этот раз он принес известие, что тропинка заворачивает наконец вниз, а внизу—деревня и люди.

Тропинка хорошо разработана, видимо ею пользуются часто. Пошли.

К десяти часам вышли на косогор, где уже желтели поля. До реки ещё было достаточно, но от Пой-мазара мы ушли уже на добрых четыре километра. На ячменном поле работало двое таджиков.

— Гой, уртак (здорово, товарищ)! Какой кишлак внизу?

— Ман-Ван!

— Кай-са-иол? (Где дорога?) Таджик показал на тропинку.

Но и до Ман-Вана было не менее двух  километров.

Правда, теперь мы шли уже по мягко спускавшемуся склону. По существу мы уж были внизу. Тропинка скоро юркнула в тенистую рощу. Груши и яблоки протягивали теперь к нам свои ветви, отягченные плодами. Стоги скошенного сена распространяли кругом душистый аромат. Потом тропинка превратилась в дорожку и наконец в дорогу. Мы уже встретили две пары быков, запряженных в сани-волокуши. Встречные таджички прятались от нас за деревья... Наконец мы вышли к жилью. Две большие глиняные мазанки скрывались в густых деревьях, росших у дороги. Перед мазанками, в тени, на разостланном ковре сидели люди. Увидев нас, они тотчас же встали и знаками просили нас сесть. Старик-таджик вышел навстречу, остальные помогали нам снять с плеч тяжелые рюкзаки. Был ли этому причиной наш измученный, усталый вид или то, что мы — европейцы, знали ли они, наконец, о нашем приходе, предупрежденные кем-либо, — этого мы так-таки и не узнали. Но мы были рады радушному приему и с наслаждением опустились на траву...

Пик Сталина и пик Молотова с Пулковского перевала.

А хозяева тащили нам молоко, лепешки, фрукты — дыни, груши...

Угощенье было весьма кстати: молока и фруктов мы давно уже не видали.

С нашего пригорка нам была очень хорошо видна вся долина реки с ее рукавами и отмелями, покрытыми мелкой галькой. И вдруг на одной из этих отмелей появилось трое всадников. Они были далеко, но по обличию нельзя было ошибиться. Это были красноармейцы. Вскоре один из них остановился, и видно было, как он в бинокль осматривал окрестность. Кто же это мог быть? Я схватил рубашку, которую недавно снял, потому что она была мокрая от пота, и изо всей силы начал махать ею. Затем выстрелил из револьвера два раза в воздух. Всадники обернулись в нашу сторону.

— Стах! Вали скорее к ним. Бегом, узнай, кто  это! Стах помчался.

Хозяин сообщил, что здесь урусов много, они стоят в соседнем кишлаке, и с ними семь кзыл-аскеров (красноармейцев). Через полчаса гости явились.

Это оказался отряд военного топографа Кудрявцева, из подчиненных Дорофееву. Его задачей была работа по съемке долины Ванча. Кудрявцев кончил эту работу и ждал теперь дальнейших распоряжений. Сюда же, как оказалось, он ждал начальника всей Таджикской комплексной экспедиции Н.П. Горбунова, который должен был, по его сведениям, придти со стороны Федченского ледника к двадцатому числу.

Так как с Кудрявцевым были еще три лошади, мы решили немедленно двигаться дальше. От Пой-мазара нас отделяло пять километров, а только в Пой-мазаре можно было, по слова Кудрявцева, пополнить запас провианта. Наше мясо и хлеб были на исходе. В расчете на Пой-мазар мы взяли этих продуктов только на три дня, а уже шел четвертый. Мои ребята, впрочем, здорово наелись у наших хозяев. Стах  уже опасался  за  свой живот.

Перед отъездом в качестве селяу (подарок) мы отдали нашему хозяину полфунта чаю и просили придти в Пой-мазар, где мы будем распаковывать наши мешки. В багаже у нас были две пары запасных брюк, одну из них мы решили отдать хозяину, — это был для него самый лучший подарок. Все население кишлака было одето в лохмотья, от штанов висели одни клочья, а рубах не было ни на ком вовсе.

Поневоле встал  целый  ряд  бытовых  вопросов.

— Откуда вы берете такие вещи, как соль или железо? Кооператива ведь у вас тут нет? По нашим сведениям, он  в ста километрах.

В ответ старик показал пальцем на яму сзади лачуги. Яма была метра в два глубины, метр в диаметре и по вертикали выложена камнем. На дне валялся древесный уголь и железный шлак. Таджики сами плавили в этой самодельной домне железную руду. Что касается соли, то они ее добывали в своих горах, где-то около дня пути от кишлака. Около домны я увидел известное мне по 1928 году орудие и охоты и самозащиты — большой деревянный лук с веревочной тетивой.

Такого же характера были земледельческие орудия: сани-волокуши и странное приспособление, игравшее роль орудия для молотьбы хлеба. Пара волов лениво шагала по кругу, на котором был разбросан ячмень, и тащила вязанку прутьев. Оборванный мальчуган шел рядом, погоняя их длинным прутом.

Такова примитивная культура горных таджиков.

Когда мы тронулись, я обратил внимание еще на одно сооружение. Среди фруктовых деревьев, на высоких сваях был укреплен деревянный настил, над которым высилась соломенная хижина. Залезать на настил надо было по лесенке. Это летнее обиталище таджиков. Все эти черточки быта мы зафотографировали.

Между тем мы подъехали к мосту через Ванч. Таджики заявили, что лошадей надо переправлять вплавь, так как мост очень хрупок и ненадежен. Обычный таджикский мост без перил, высоко поднятый на каменных устоях по берегам над рекой, действительно не внушал доверия. Он качался даже от шагов человека. Мы перешли мост поодиночке и стали наблюдать переправу через бурный Ванч.

Красноармейцы просто бросились на лошадях вплавь. Видно было, что это им не впервые. В особенности молодцом работал один, — он переправил чуть ли не всю пятерку наших лошадей. Зато с одним из таджиков чуть не случилось несчастье. Заарканив лошадь и пустив ее вплавь, он сам побежал по мосту. Течение сбило лошадь и понесло, и сам таджик чуть не был стянут в реку. Он выпустил аркан, и лошадь сразу быстро закрутило в волнах. Она выбралась на берег метров на полтораста ниже.

Новая напасть нас ожидала на том берегу. Все ущелье Ванча представляло собой длинный узкий коридор между двумя горными хребтами, удобную сквозную трубу для долинных ветров. Внезапно поднявшийся сильный вихрь буквально засыпал нас песком, и мы едва успели укрыться от него в лачугах Пой-мазара. Старики и дети, мужчины и женщины нас окружили. Они что-то быстро лопотали. Оказалось, что они меня все узнали, потому что лачуга, в которой мы остановились, была та самая, в которой мы останавливались тридцатого августа 1928 года. Приглядевшись, я действительно ее узнал. Вот и садик, где мы ночевали, вот и шумящий арык, а вот тут стояли наши палатки и пылал костер, у которого т. Россельс распевал свои романсы под аккомпанемент таджикской двухструнной балалайки1. Но сейчас мне было не до балалайки. Мне почему-то вдруг стало снова не по себе, появились озноб и жар. Когда палатка была готова, я забрался в нее, чтобы как-нибудь согреться. Меня вскоре разбудили товарищи с известием, что пришли новые европейцы. Это были работники из геологического отряда, работавшие в долинах Ванча и Язгуляма, во главе с геологом Сауковым. Они тоже уже окончили свои работы и тоже ждали прихода Горбунова. По их словам, он должен был явиться со дня на день, и сюда же должен был подойти снизу его главный караван. Отсюда все они должны вместе двинуться в обратный путь. Сауков передал нам о своих успехах по геологической работе. Он открыл большие залежи асбеста, полевого шпата и, наконец, горного хрусталя, столь необходимого нам для нашей радиопромышленности. Отдельные хрусталики он показал мне чуть ли не в три сантиметра длиной. Неприятным во всей этой истории было одно. Невольно это скопление «европейцев» падало тяжелой обузой на таджиков. Мука и консервы у нас были свои, но мясом должны были снабжать пой-мазарцы и манванцы, а тут еще должны были подойти новые люди.

Вот почему мы решили уйти как можно скорее. Но как раз ночью мое недомогание разыгралось вовсю. Это уже было не недомогание. По существу это был второй приступ неизвестной болезни. Озноб и жар трепали одновременно. Мучил сухой кашель. Поздней ночью появился бред. Я принял все до одного порошки от кашля, которые мне дал Бархаш. Легче стало только к утру, когда я здорово вспотел, накрытый товарищами всеми запасами одежды, которая у нас была.

Кишлак Ман-Ван в долине реки Ванч.

22 сентября

А утром нужно было немедленно трогаться в дорогу. Благодаря любезности Кудрявцева, весь груз был навьючен на двух лошадях, мне была подана специальная верховая.   Остальные шли пешком.

Кроме наших таджиков с нами пошли еще двое. Один из отряда Кудрявцева и один местный охотник, крепкий, здоровый мужчина. Он, между прочим, мне рассказал, что в 1928 году нашел выкинутым на берег мой ледоруб, сапоги и шляпу, которые у меня унесло водой во время переправы через реку Ванч1. Но на вопрос, где же они теперь, — он замялся и не ответил.

Скоро Пой-мазар остался позади. Мы снова покидали населенные пункты, снова подходили к льдам. И опять надолго.

Часам к двенадцати мы были уже далеко. Мне очень хотелось найти и  посмотреть то место, где мы тонули в 1928 году. По памяти я приблизительно помнил рельеф берега, количество рукавов реки и островов. Ничего подобного теперь я не нашел. Река совершенно изменила свое русло. Вместо трех рукавов был только один, да и через тот переправа была не так трудна. Правда, сегодня было уже двадцать второе сентября, то есть мы шли на месяц позже, нежели в 1928 году, а в здешних местах в эту пору для рек и неделя очень много значит.

Остановившись, я стал поджидать наших пешеходов. И вдруг мы снова встретили людей. Ванч вытекает из ледника Географического общества. Так назвал Горбунов ледник, идущий с перевала Кашал-аяк в долину Ванча. При самом конце ледника Ванч принимает в себя реку Абду-кагор, вытекающую справа из ледника и ущелья того же имени. Слияние рек происходит у самого выхода ледника Географического общества. И именно тут, на месте слияния, я заметил человеческие фигуры. Людей было много, человек двенадцать.

Впереди шли с большими палками таджики-носильщики, человек восемь. За ними все без поклажи шли «европейцы».

— Стой, кто такие?

— Мы из партии Горфнова.

— А он сам?

— Он сам повернул двадцатого числа по леднику Федченко к Бивачному   леднику   и пику   Гармо   навстречу партии Крыленко, который должен пересечь хребет Академии с запада.

— Да это и есть я.

— Как так?

Скоро дело разъяснилось. Это была часть горбуновского отряда: художник Худоносов, фотограф Лебедев и участник экспедиции т. Майский. Возвращаясь с Южного Памира вместе с ними три дня назад, Горбунов по пути, которым мы шли в 1928 году, поднялся на ледник Федченко, и там они разделились. Часть двинулась сюда, а Горбунов с доктором Розенцвейгом1 и группой из четырех альпинистов повернул на север по Федченко, к   Бивачному леднику и пику Гармо. Он был, конечно, прав в своих ожиданиях, что встретит меня спускающимся по Бивачному же леднику с той стороны хребта Академии. А теперь я оказался сзади, а он впереди. Если бы мы двинулись северным плечом, мы бы встретились на Бивачном.

Ах! Если бы мы знали, что нас будут встречать со стороны Федченко, мы обязательно бы пошли через северное плечо и как раз двадцать третьего были бы уже на той стороне. Но теперь жалеть об этом было поздно, надо было догонять.

— Как переправа через Абду-кагор?

— Утром было пустяки, сейчас скверно, — воды сильно подбавилось.

— А что вы будете делать?

— Ждать Горбунова в Пой-мазаре.

— Ладно.

А сам подумал: бедные пой-мазарцы! А какими барами путешествуют горбуновцы. Все налегке. Восемь носильщиков на трех.

Через полчаса мы подъезжали к Абду-кагору.

Было около часа дня, и река шумела и бурлила.

Верхом я вскоре был уже на том берегу. Тем временем подошли пешеходы. Я закричал им, чтоб они ждали, пока кто-нибудь переправится за лошадью и поодиночке перевезет всех. Бархаш немедленно разделся и пошел в воду.

Но перейти пешком Абду-кагор было не легко. Вода была Бархашу уже выше колен, захлестывала по пояс. Два раза он покачнулся и еле устоял на ногах. Всей силой опираясь на ледоруб, он все заботы направлял на то, чтоб удержаться на месте. Каждую секунду его могло сбить.

Тогда таджик-охотник бросился в реку. В момент он достиг до Бархаша и, схватив его под руку, особым таджикским способом, быстрыми скачками, грудью разбивая волну, перешел реку, увлекая за собой Бархаша на неглубокое место.

Оба, мокрые, вылезли около меня и взяли лошадь.

На лошади переправа остальных не представила большого труда, и к трем часам мы вступили на лед ледника Географического общества.

По уговору здесь мы должны были бросить лошадей. Но мы решили идти с лошадьми, несмотря на протесты таджиков. В нескольких километрах впереди на скалах виднелись зеленые травяные площадки, куда можно было пустить на ночь лошадей кормиться и стать на ночевку самим.

Палатку разбили прямо на морене, среди камней, чтобы не взбираться наверх. Приблизительно тут же мы ночевали и в 1928 году, когда спустились с Кашал-аяка.

23 сентября

Поганое холодное утро... Ледник встречал нас крайне неприветливо. Дождик накрапывал с самого утра, а на вершинах гор шел снег. Тяжелые тучи заволакивали впереди все ущелье. Еще вчера в Пой-мазаре мы видели, как снег крутил по вершинам гор. Но это были отдельные вылазки непогоды. Теперь же тучи заволакивали горные вершины кругом сплошь. Впрочем, по направлению к Пой-мазару долина Ванча вся была освещена солнцем. Непогода была вся впереди, и именно по направлению к тяжелым серым тучам, клубившимся в ущельн, шел наш путь.

В таких условиях мы двинулись дальше. Впереди шел Воробьев, отыскивая среди камней удобный путь для лошадей. Лошадей вели таджик-охотник и таджик кудрявцевского отряда. Последний говорил довольно сносно по-русски и носил европейский костюм. Тем не менее это был типичный таджик. Так же, как и его собрат, он был очень недоволен тем, что пришлось идти по льду, и всячески тормозил и саботировал движение. В одном месте он прямо лег на землю и заявил, что дальше не пойдет. Мотив он выставил следующий: он напился слишком много холодной воды, и она у него в животе замерзла; он говорил, что он чувствует, что у него в животе лед.

— Скажи ему, что он может лежать до тех пор, пока у него лед в животе не растает, — сказал я Лоику, — а мы пойдем вперед.

Таджик-«европеец», кряхтя, поднялся.

Мы поднимались очень медленно и только к часу дня добрались к месту, где кончалась бурая морена и начинался сплошной блестящий белый лед. Это было как раз напротив выхода того бокового ледника, которым мы вышли на ледник Географического общества в 1928 году. Тогда мы открыли два кашал-аякских перевала — один главный, которым прошли немцы и которым мы думали идти сейчас, и другой — боковой, который прошли мы. Наш был более высок и труден. К повороту к нему теперь мы подошли.

До сих пор, стремясь пройти прямо к главному перевалу, мы держались все время середины ледника. Сейчас, когда мы вступили на блестящий лед, начинались глубокие трещины и ледопад, обычные всегда в месте соединения двух ледников. Лошадей здесь во всяком случае приходилось оставить. Мы остановились, несмотря на снег и дождь.

Пока подходили остальные, Наби сбегал на береговой склон и приволок оттуда сухой арчи. Арча еще росла на береговых скалах.

Но оба таджика категорически отказались от чая и завтрака. Они торопились скорее назад, чтобы до ночи уйти со льда и добраться до реки.

Нас осталась теперь только наша семерка: пятеро альпинистов и двое носильщиков. Вдоволь напившись горячего чая, мы тронулись дальше.

Перевал виден был теперь впереди весь, в каких-нибудь пяти километрах от нас. Он ждал нас в виде громадного ступенчатого ледника-ледопада. По внешнему виду это был один из самых трудных и малодоступных перевалов. Приблизительно на середине подъема в ледопаде чернела большая груда скал, делившая ледник как бы на две части. Дальше подъем был уже более ровным и шел не так круто, без ледопада. Но нам не было еще видно, с какой стороны и каким путем легче будет подниматься. Поэтому мы ускорили шаги.

Но лабиринт ледяных масс, ям и трещин оказался так запутан, переплетение ледяных хребтов и хребтиков было настолько причудливо, трещины и провалы настолько глубоки и так далеко надо было их обходить, отдельные ледяные горы, которые пришлось брать, оказались настолько круты, что мы с большим трудом и страшным напряжением только к семи часам едва-едва добрались до подножья перевала. Стали на ночь в ледяной впадине у небольшого ледяного озерка перед самым подъемом.

А снег все продолжал сыпать. По-прежнему со всех сторон горы были заволочены тучами, и мокрый ветер рвал и трепал наши палатки. А вечером у меня опять были и озноб и жар.

С этого дня, впрочем, кашель все более и более усиливался, и для нас всех уже было ясно, что дело обстоит серьезнее, чем мы полагали. Это новое препятствие повергло нас в новые заботы, вдобавок к снегу, ветру и тому, что мы так досадно разошлись с Горбуновым.

24 сентября

Насколько была ужасна погода вчера, настолько опять-таки она была хороша сегодня.

С утра сияло безоблачное небо, и в его лучах играли и смеялись горы. Такие резкие перемены мы наблюдали уже весь месяц. Это особенность сентября в этих широтах. Изменение погоды можно предсказать с определенной точностью.

С тем большим вниманием мы занялись изучением предстоящего подъема.

Мы наблюдали его с Дорофеевым в 1928 году. Но тогда нам не было нужды его так точно изучать, а теперь от этого зависело очень много.

Перевал представлял собою крутой, падающий ступенями ледник. Наверху большие фирновые поля шли вниз в нашу сторону сначала более или менее пологим спуском, затем вдруг падали крутым, но ровным скатом, а потом сплошным нагромождением ледяных скал, ступеней, валов, гор и утесов. К самому подножью этот хаос более или менее выравнивался в ряд крутых, падающих валов. На этот хаос мы должны были подняться. Этот подъем напомнил мне Язгулямский ледник. Но Язгулямский ледник был еще труднее1.

Как же лучше было взобраться на перевал?

Сначала нас прельстили скалы с правой стороны ледника.

Перевал Кашал-аяк на ледник Федченко. Высота 4200 метров.

 От черных скал наверху вниз шла ровная осыпь до самого низа. По ней можно было взобраться метров на триста-четыреста до самых скал, но дальше не видно было, есть ли от них переход на лед и какой это переход. Можно было только предполагать, что там начнется переход на фирн. А вдруг нет? Если ровного перехода нет, тогда опять надо будет идти вниз и начинать подъем снова.

Вернее было подняться прямо по ледяным валам и по ледопаду. На половине подъема, метров приблизительно через триста, надо было свернуть к черной гряде скал, разделявшей ледопад, и опять наискось подниматься по снежному крутому склону наверх до перевальной точки и фирновых полей.

В конце концов остановились на этом варианте, возможно наиболее трудном. Зато путь тут был виден весь до самого верха.

Мы начали подниматься ровно в восемь утра, пока было еще морозно и жаркое солнце не растопило льда и ледяные скалы не сверкали так своей поверхностью.

Но мы все же не представляли себе, что те ледяные валы, на которые мы начали подниматься, будут такими гигантскими. Мы на них казались муравьями. Но идти пока было легко, и только в двух местах пришлось преодолевать большие трещины и при переходе с вала на вал рубить ступеньки.

После двух часов подъема мы остановились на первый отдых. Приблизительно треть подъема была позади. Теперь началась вторая, гораздо более крутая и самая трудная треть, подводившая нас по самой гуще ледопада прямо к черной гряде скал посреди ледника.

Это уже не были валы, это были либо крутые снежные ледяные скаты, либо сплошное нагромождение саженных ледяных колонн, отвесных стен и прочих прелестей. К тому же уже пошел одиннадцатый час, и солнце начало греть вовсю, в связи с чем увеличилась опасность ледяных и снежных обвалов и лавин, и трудности пути по меньшей мере удесятерились. Мы тронулись все связавшись веревкой и надевши кошки. Воробьев и Цаг шли вперед. Связав вместе две веревки, они бросили сверху шнур метров в пятьдесят. Держась за этот шнур, двинулись в подъем остальные. С мешками на плечах, с ледорубами, в кошках и все в очках-консервах, чтобы защитить глаза от ослепительного блеска снега и льда, мы напоминали скорее пресловутых «марсиан», а не обитателей нашей земли.

Я и Наби шли последними. В особенности врезался в память один момент этого подъема. Уже почти у цели, у гряды скал, пришлось, чтобы перейти со льда на каменный грунт, сначала подняться по ледяной расщелине между двух ледяных стенок на маленькую ледяную площадку, затем спуститься с ледяной вышки в черную грязную пропасть к скалам. Веревка крепко стягивала пояс и тянула кверху, но тяжелый мешок ни за что не хотел пролезать в узкую расщелину. Руки хватались за лед, весь мокрый от солнца, и скользили. Так один за другим карабкались мы, хватаясь за веревку, на вышку и затем уже сидя сползали и съезжали вниз в черную жидкую грязь под скалы.

К часу дня мы взяли и вторую треть пути и, расположившись на скалах, дали себе отдых.

Две трети пути было пройдено. Мы отдыхали поэтому полтора часа и, только как следует отдохнув и подкрепившись, двинулись дальше.

Третья часть представляла собою крутой снежный подъем по фирну. Идти можно было только одним способом: глубоко ставя ноги в снег, чтобы, образовав таким образом ступеньки, иметь точку опоры. Теперь я уже шел впереди.

Нельзя было, конечно, и сравнивать по легкости эту часть с уже пройденной. Только в одном месте встретилось серьезное препятствие: черные скалы врезались в этом месте в ледяной склон. Между скалами и ледяным покровом образовалось пустое пространство; оно было полузасыпано снегом, и в него можно было легко провалиться. Стах полез первым и застрял в снегу, провалившись по пояс. Кое-как он выкарабкался. Остальные прошли это место, связавшись веревкой. Зато дальше пошел уже пологий твердый фирн. И, легко вздохнувши, все бодро двинулись вперед.

Не тут-то было!

У всех силы были уже подорваны семичасовым подъемом, а фирн шел вверх, упорно подымаясь все выше и выше, и казалось, конца не будет этому утомительному ровному подъему. Только через полтора часа подъем достиг предельной точки, после которой началось такое же медленное, мягкое понижение — спуск на ту сторону.

На переломной точке мы остановились. Перевал был взят. Мы были по ту сторону хребта Академии. Водораздел, разделявший карты советско-немецкой экспедиции 1928 года и карты наших исследований 1931 и 1932 годов, был вторично перейден. Дальше шел широкий пологий спуск к леднику Федченко. Ледник уже виднелся внизу перед нами узкой длинной полосой, со своими извилистыми, как змеи, моренами. Было пять часов дня.

Но я хорошо знал, что вниз еще добрых пять километров, а потому и не торопил ребят, — пусть отдохнут. Самое трудное ведь было позади.

Воробьева и Цага мы отправили все же вперед; внизу при самом выходе от нашего перевала на ледник Федченко слева выступал острый ряд черных скал. Одна из боковых морен отсекала в том месте часть снежного поля и закрывала ее своим валом от ветра. Там именно, под этими скалами, я наметил ночевку и велел там разбить палатки. За два часа мы думали успеть до них добраться.

Воробьев на грани перевала Кашал-аяк.

Но как ошибочны бывают иной раз расчеты в горах. Через час ходьбы мы, казалось, вовсе не приблизились к скалам, хотя путь шел все время вниз по твердому снегу и можно было идти очень быстро. И еще час прошел. А скалы все были далеко.

Тем временем со мной опять начало делаться что-то неладное. Идти было легко, а у меня вдруг почему-то не стало сил идти. Я буквально шатался и все чаще и чаще останавливался и отдыхал.

Мальцы и носильщик далеко ушли вперед. Со мной теперь остался только один Бархаш. На одной из остановок, не говоря ни слова, он взвалил себе на плечи еще и мой мешок.

Каюсь, — у меня не хватило мужества протестовать.

Как мы дотащились до ночевки — я не помню. Около палатки я рухнул в снег, как мешок.

Даже в палатку забраться не хватило сил. Потом начались озноб, жар и бред.

А тем временем ребята держали совет, как быть дальше.

Дело в том, что мы уже зашли слишком далеко, чтобы возвращаться. Мы были уже на леднике Федченко. До поворота на Бивачный ледник, по нашим расчетам, осталось не более двух дней пути. Назад идти было не меньше. Но неизвестно, когда и где встретим мы людей. Если бы я свалился совсем, пришлось бы сидеть на месте, пока подоспеет помощь. А провианту у нас уже становилось мало. Уже прошло три дня, как мы ушли из Пой-мазара. В результате Бархаш внес предложение отпустить носильщиков. До Пой-мазара они дойдут в два дня. Избавившись от лишних ртов, мы могли бы больше сэкономить продовольствия до встречи с людьми. Ведь доктор Пислегин должен же был заготовить нам встречную базу. Я согласился с предложением Бархаша. С утра следующего дня мы оставались, таким образом, впятером.

25 сентября

Товарищи из группы Горбунова сказали нам при встрече у Кашал-аяка, что Горбунов, повернув к северу по леднику Федченко, часть своего провианта оставил тут же, где-то на леднике Федченко, запрятав его на третьей морене прямо против выхода с кашал-аякского фирна. Так нам сказал Майский. Отпустив носильщиков и снабдив их из наших запасов, мы рассчитывали теперь для пополнения использовать запасы Горбунова.

Вот почему с утра Бархаш и Воробьев отправились на третью морену искать запрятанный Горбуновым груз.

Тем временем таджики-носильщики собрались в обратный путь. Мы дружески, тепло попрощались с ними. С обоими мы успели подружиться, в особенности с Лоиком, уже второй год добросовестно переносившим с нами все тяготы экспедиции. Зато теперь он становился богачом: по расчету ему нужно было выдать одной мануфактуры до шестидесяти метров.

Они ушли и скоро оба превратились в едва заметные черные  точки на снежном покрове. Вот уже и нет их...

Воробьев вернулся к одиннадцати часам; он ничего не нашел на морене. По правде, я больше полагался на Бархаша, поэтому сообщение Воробьева принял без особенной тревоги. Но почему же нет Бархаша? Он был всегда точен и раз обещал быть к одиннадцати часам, так должен был придти.

К двенадцати часам его еще не было. Это было уже настолько подозрительно, что я решил послать ему навстречу Цага.

Антон взял ледоруб и отправился.

Чтобы посмотреть, не идет ли Бархаш, мальцы забрались на скалы повыше. Но они вернулись оттуда с известием, что Бархаша не видно, но что кто-то очень недавно ночевал под скалами, — в укромном месте валялись консервные банки, обрывки бумаги, и чьи-то следы уходили от места ночевки вверх к перевалу. Кто же тут мог быть?

А Бархаша все не было, не было и Цага. Наконец мальцы закричали, что Бархаш идет. Он пришел только к часу.

Добравшись до третьей морены, — рассказывал Бархаш, — он обыскал ее всю. Нашел поставленную Горбуновым пирамиду, нашел следы ночевки, а провианта не нашел, так искусно он был запрятан. А когда пошел домой, то второпях неловко прыгнул через трещину и растянул себе какую-то жилу. Сейчас он сильно хромал и еле шел. Этого только еще недоставало.

— Что же теперь делать? — спросил   я.

— Идти.

— А можешь идти?

— Пойду, не сидеть же тут.

Сидеть тут действительно было нечего.

Благодаря всем этим, проволочкам мы вышли только в два часа.

По договору с доктором Пислегиным он двадцать четвертого числа должен был уже организовать нам встречную базу на леднике Федченко, но не у Бивачного ледника, куда мы направлялись, а еще через день пути по леднику у выхода ледников Малого Танымаса. Это объяснялось тем, что, когда мы его отправляли одиннадцатого сентября, мы были твердо уверены, что выйдем на Бивачный, через южное плечо Гармо, а что мы не найдем южного плеча и пойдем кругом, — этого мы не допускали. Если мы не найдем горбуновских людей, мы, таким образом, могли рассчитывать только на самих себя и на запасы Пислегина у ледника Малого Танымаса, а не у Бивачного. Мы с Бархатом решили поэтому двух из наших — Цага и Стаха — отправить прямо к Малому Танымасу, минуя Бивачный, на пислегинскую базу. Они должны были, если мы никого не найдем у поворота на Бивачный, перенести к нам запасы провианта с пислегинской базы. На Бивачный, таким образом, мы решили идти только втроем. Что касается болезни, моей и Бархаша, мы полагали, что сил у нас все-таки хватит, — меня моя болезнь трепала только по ночам, а Бархаш уверял, что у него скоро все пройдет. Идти решили без остановок, чтобы пройти как можно больше, Я решил остановить движение не ранее восьми часов вечера.

Ледник Федченко такой же широкий и красивый, каким мы его знали с 1928 года, расстилался теперь перед нами. В 1928 году я прошел этот путь до Алтын-мазара в три дня. До Бивачного я думал добраться теперь в полтора.

Мы остановились действительно только после пяти часов ходу. Да и то мы остановились потому, что наткнулись на поставленный кем-то тур. Под туром, в консервной банке, мы нашли записку. Она была подписана т. Коровиным, одним из ленинградских альпинистов, прикомандированным к группе метеоролога Попова, работавшего на леднике Федченко. Он извещал, что двадцать третьего числа он по приказу Горбунова отправился вверх по леднику Федченко и дальше через Кашал-аяк в Пой-мазар предупредить караван, что Горбунов запоздает. Коровин писал, что идет дождь и снег и что до поворота на Бивачный еще день пути.

Теперь нам стало ясно, чей ночлег мы отыскали у черных скал и чьи следы шли к перевалу. Странно было только, как мы разминулись с ним на перевале. Сообщение Коровина, что до Бивачного еще день пути, нам не понравилось. Но делать было нечего. Через час все равно пришлось бы остановиться, — было уже восемь часов.

На перевале Кашал-аяк.

Мы остановились тут же на морене в небольшом углублении, где поставили палатки. И тут же обнаружили досадную пропажу. Стах, на обязанности которого было носить мой бинокль, оставил его на ночевке у черных скал. Как я ни ругал его, поправить было нельзя. Единственной надеждой было то, что партия Горбунова, когда пойдет назад, через Кашал-аяк, найдет и подберет бинокль. Пропасть  он,  конечно, не мог, за это можно было быть спокойным.

И снова наступила морозная ночь. И снова меня трепали лихорадка, жар и озноб.

26 сентября

Утром мы поднялись в семь часов, чтобы опять пройти как можно больше. Мы опаздывали на два дня против срока. Провианта было мало, в особенности галет. Керосин тоже был на исходе. Надо было торопиться.

Погода опять была прекрасная. Она стояла такая уже третий день, с двадцать четвертого числа. С беспокойством посматривал я поэтому на небо. Кое-где уже появлялись маленькие беленькие тучки — признак, что завтра или послезавтра тучи будут большие. А нам сейчас это было совсем нежелательно. Мы приближались к Бивачному леднику, и хорошая солнечная погода нужна была нам дозарезу.

И мы торопились, как могли. Скорее хотелось узнать, что. же нас ждет на Бивачном и кого мы встретим. Вот, наконец, впереди замаячил слева выход Бивачного ледника. Я знал его таким с 1928 года, а сейчас у нас в руках была точная немецкая карта, и по ней мы великолепно могли ориентироваться.

Между тем следы людей встречались все чаще и чаще. По морене, по которой мы шли, приблизительно через каждые двести-триста метров стояли туры. Это означало, что путь этот людьми был пройден не однажды. Они должны были быть здесь где-нибудь близко. Ведь Горбунов привык ходить с большим количеством людей, часть их он должен был оставить тут, наконец, где-то поблизости должна была работать метеорологическая группа профессора Попова, к которой принадлежал Коровин. Туры должны были привести нас, видимо, прямо к стоянке тех, кто их поставил. Мы остановились поэтому, чтоб отдохнуть опять только через три часа хода.

Затем туры вдруг пропали. Большой тур, поразивший нас своей высотой, видимо, был последний. Дальше туров не было. Это означало, что этот тур показывал поворот дороги с морены на лед, где не было камней и не из чего уже было строить туры. Видимо, нужно было перейти лед к береговому склону, а мы не догадались и прошли прямо.

Мы свернули поэтому теперь на лед наугад.

Сразу попали в пересечение ледяных валов. Шли так еще час, стараясь держаться все ближе и ближе к склону ущелья. Ледяные валы сменились громадными буграми, покрытыми камнем и щебнем, — типичный признак близости конца ледника.

Стоп! Опять туры! Значит, вновь нашли потерянную дорогу.

Ледник Федченко при выходе с перевала Кашал-аяк.

Что такое? Конский помет. И снова туры на хорошо разработанной тропе. Становище, видимо, где-нибудь рядом, раз тут проходили даже с лошадьми.

Тропинка вьется по камням и вдруг круто сворачивает вниз. А внизу под самым отвесом громадной каменной скалы, совсем прижавшись к ней, в маленькой узенькой ложбинке белеет палатка.

— Ура! Люди, наши, ура!

Полное молчание в ответ.

Вихрем несемся к палатке!..

Палатка пуста... Людей нет...

Ищем записку. Нет и записки...

В палатке навалены вещи, лежат полушубки, запасные кошки, сумы, ящики, чемоданы, набитые доверху, масло, консервы, керосин, галеты, колбаса. Всего, одним словом, вдоволь. А людей нет!..

По вещам узнаем, кому они принадлежат.

Вещи Харлампьева и Гетье — двух альпинистов из группы Горбунова.

Вывод: все они отправились вверх по Бивачному леднику нам навстречу. Другого объяснения быть не может.

Нет никаких следов от Пислегина и нет никаких следов от Коровина и группы метеоролога Попова, который должен был работать тут же, где-то на леднике Федченко.

Но хорошо, что хоть нашли   запасы пищи.

Воробьев сейчас же берется за стряпню. Рисовая каша, шпроты, чай к нашим услугам. А Бархаш все-таки пошел на разведку. Его особенно интересовали конские следы. Он ушел и вернулся только к шести часам. Конские следы шли на всем его пути от палатки, уходя потом в ущелье Бивачного ледника. В ущелье вела все та же прекрасно разработанная тропа, над которой, видно, пришлось долго и много поработать. Конский помет Бархаш нашел по Бивачному и на Бивачном. Лошадей, видно, повели туда.

— Да, — заявил Бархаш, — хорошо устраивается Николай Петрович Горбунов. Не нам чета.

Это была правда. Внешний комфорт Николай Петрович любил и никогда в нем себе не отказывал. Целую дорогу соорудил и лошадей привел.

Стемнело.

Выйти мы решили завтра утром и завтра же отправить Цага и Стаха к Малому Танымасу навстречу Пислегину.

Но возвращаться с провиантом они больше не должны были, провианту теперь было достаточно. Они получили самостоятельное задание: пока мы будем рыскать по Бивачному леднику, — по возможности исследовать ледник Малого Танымаса.

О наших болезнях мы больше не думали; и они почему-то о нас в этот вечер забыли.

Место, где мы остановились, за его мрачный вид мы назвали «чортовым гробом».